Сожженный некролог - Атанас Манаджиев

— Вы?

— Что же тут удивительного, разве не похоже?

— Скорее, вы похожи на безработного журналиста, которого выставили из всех редакций. А я еще подумала, что вас послал… Впрочем, не обращайте внимания, все это глупости!…

В ее глазах тенью промелькнула какая-то мысль, и через секунду Гео стал свидетелем вспышки ее порохового темперамента. Вспышка была внезапной, тон — дерзким, вызывающим:

— А вообще-то я не знаю, что именно вам от меня нужно, и меня это совершенно не интересует, как и вы лично! Костюмы я не краду!

— Что мне нужно… — Гео намеренно длил паузу. Наконец он вынул из заднего кармана брюк некролог, молча развернул его и положил на стол.

Вдруг побелев, она отпрянула назад, будто увидела какое-то страшное чудовище, внезапно выскочившее из недр ада.

— Я так и предполагала…

Пальцы намертво впились в скатерть — наверно, только это и мешало ей броситься вон из зала.

— Не пугайтесь, Эмилия, не надо…

Вкрадчивые шаги по мягкому паласу — официантка подошла поближе, глаза ее блестели от любопытства.

— Вы уже выбрали что-нибудь? Очень рекомендую жюльен, наш шеф великолепно готовит его.

— Белое и мастику![7] — угрожающе тихо произнес Гео. Официантка испуганно посмотрела на него и, быстро повернувшись, побежала прочь.

Гео чиркнул спичкой, поднял некролог над пепельницей, поднес огонек. Через несколько секунд бумага почернела и сморщилась. Оба молчали, глядя на то, как осыпается горсткой пепла страшный черный листок…

Эмилия скрестила руки на груди. Гео поднял голову и увидел в ее глазах издевательскую насмешку, от прежнего ужаса не было и следа.

— Ну что? Выполнили свою миссию, да?

Тон вызывающий, даже наглый, как сказал бы Цыпленок. Это была дерзость преступника, который идет ва-банк, потому что ему уже нечего терять.

— Ну, что же вы медлите? Разоблачите меня! Пусть все узнают, кто такая Эмилия Нелчинова!

— Зачем же? — намеренно тихо произнес Гео. — В конце концов это ваше дело. Видите ли, тут ведь нет состава преступления…

— Тогда почему вы преследуете меня? Я убедительно прошу вас раз и навсегда оставить меня в покое!

— А я хотел бы еще раз повторить: не пугайтесь, перед вами друг…

— Сохрани меня бог от таких друзей! Прощайте! — Она рванулась из-за стола, едва не опрокинув свою рюмку.

— Погодите, Эмилия! — Это была уже не просьба, а почти приказ. Гео схватил девушку за руку. Он не на шутку встревожился: не хватало только, чтобы она убежала именно сейчас, когда все идет к развязке.

— Погодите, — повторил он уже мягче. -Может быть, мы вместе положим конец вашим мучениям?

Ресницы ее дрогнули:

— Мучениям? Вам за это платят зарплату в милиции, чтобы вы совались в чужие души? Отпустите меня сейчас же, я не хочу здесь оставаться!

— Отпущу немедленно, но прежде вы должны меня выслушать. Потом — воля ваша, поступайте как знаете.

Гео снова почувствовал себя "в седле", обрел уверенность и начал:

— Вы помните, что я сказал вам на улице? Это не пустые слова, я действительно знаю о вас все! И о первом безуспешном посещении дома на Леонардо да Винчи, и о втором, когда вы выдрали из альбома фото матери и оставили фальшивые следы на паласе, и о паническом бегстве из летнего кино, где вы увидели вашего бывшего друга в обнимку с новой приятельницей. Вы ведь поняли, что он вас узнал, верно? Несмотря на русый парик. И вы будете уверять меня, что бежали только из страха разоблачения? Это очень жестоко, Эмилия, с вашей стороны, очень жестоко… Некоторые люди любят вас, как прежде, и вы тоже любите их, несмотря ни на что!

Наконец-то, наконец-то разговор вышел на стартовую дорожку. Гео уже не думал ни о чем, кроме самой Эмилии, ее судьбы. Страстное желание помочь ей, поддержать, заполнило его душу до краев.

— Браво, браво! Поздравляю! С сегодняшнего дня буду всем рассказывать, какие люди служат в милиции — сердцеведы, всезнайки, комедианты! — Эмилия театрально подняла рюмку, как будто произнесла тост, но в рюмке оказалось всего несколько капель.

Гео быстро налил девушке вина. Она сделала несколько глотков и в упор посмотрела на Гео слегка увлажнившимися глазами.

— Я хочу остаться для них мертвой, понятно? Моя жизнь сейчас не бог весть какая, но она моя, моя собственная! Я мертва для них, они -для меня, и кончено!

— И пусть бог вас рассудит, так, что ли?

— Пусть… пусть попробует…

Две слезинки набухли и скатились по щекам. Эмилия резко смахнула их левой рукой, браслеты сверкнули в луче солнца.

Этого Гео не ожидал. Ему казалось, что Эмилия из такого крепкого материала, через который слезинки не пробиться, а вот поди ж ты — плачет… Жаль ее, ужасно жаль, сколько она выстрадала! Но надо, обязательно надо сохранять спокойный, доброжелательный, чуть ироничный тон — так ей будет легче раскрыться, освободиться от гнетущей муки пережитого — и выздороветь…

— Впрочем, что-то подобное проглядывало и в вашем стихотворении. Но вот вопрос — искренни ли вы в своем прямо-таки мефистофельском всеотрицании? Позвольте усомниться. Ради чего вы так рисковали, отправившись в Пловдив во второй раз? Ради чего ставили под удар всю свою постройку, с таким трудом и в таком горе воздвигнутую? Ведь все могло рухнуть в минуту! Так ради чего? Ради фото матери… Значит, вы не забыли маму Кристину, значит, любите ее, тоскуете по ней — разве не так? Иначе стали бы вы средь бела дня скакать по лестницам на третий этаж! Ну, а если бы — представьте только -вас засекла соседка Райка? Ужас! То же самое возле кино. Как говорят немцы, первая любовь неувядаема.

— Это я уже слышала. Дальше что? Нет, вы просто чудо! — Ее браслеты на руках нервно зазвенели. — Чудо проникновения в чужие души!

— Ну что вы, это всего лишь обыкновенная догадливость. — Гео понял, что пора говорить серьезно. — Понимаете, Эмилия, мне просто очень важно именно в вашем случае понять, можно ли говорить здесь о преступлении, если иметь в виду весь случай в целом. Я подчеркиваю — в целом. Возьмем первое, что приходит в голову: разве не преступление, что восемнадцатилетняя девушка так безжалостно рвет с прошлым, со всеми привязанностями и симпатиями, повергает своих близких в горе и страдания? И кто же виновен в случившемся? Только ли трагическое стечение обстоятельств, или есть еще что-то кроме непредвиденного ареста мамы Кристины и последствий этого удара?

— Есть, — коротко бросила Эмилия. — Она мне не родная мать…

Стало тихо. Так тихо, как может быть только на большой сцене, когда кто-то из персонажей сообщает страшную новость, которая как гром небесный поражает и действующих лиц драмы, и публику и вместе с тем сразу вносит ясность и ставит все на свои места.

— Вот как? — наконец откликнулся Гео, весьма успешно изображая удивление. Внутренне же он просто ликовал: сомнений нет, именно это знание и послужило главной причиной мнимого самоубийства Эмилии. Однако зачем ему притворяться? Что он выиграет, ведя себя так? Или это уже вошедшие в плоть и кровь профессиональные навыки, не всегда оправданные с чисто человеческой точки зрения, — самообладание в союзе с притворством?

— Я могла бы и промолчать, — язвительно заметила Эмилия. — Но вы меня просто взбесили своим хвастовством — все-то вы знаете! А вот, оказалось, не все, самое важное вам неизвестно! — выпалила она совсем по-детски.

— Согласен — это, действительно, самое важное… — Гео сделал небольшую паузу, виновато улыбнулся, как бы прося прощения за свой обман, и, когда почувствовал, что она поняла его, поняла, что и эта страшная тайна для него совсем не тайна, продолжал с легким апломбом: — Я могу даже сказать, когда вы об этом узнали. Очевидно, вскоре после вынесения приговора и отправки матери в сливенскую тюрьму… Извините, Эмилия, что я по-прежнему называю Кристину так, думаю, что и вы еще не привыкли называть ее иначе. Я понимаю — вам нанесли страшный удар, страшнее быть не может! Не знаю, какой негодяй или негодяйка выболтали вам эту тайну. И по чьему приказу. Потому что нужно быть наивным балбесом, чтобы предположить тут отсутствие злого умысла… Сейчас это уже не имеет особого значения, но меня просто сжигает любопытство: кто же выболтал вам эту тайну? Знал бы я, просто избил бы собственноручно!

— Никто, — тихо ответила Эмилия. — Сама узнала.

И снова тишина, на этот раз без притворства. Гео смотрел на девушку с изумлением и досадой: не хочет выдавать кого-то, черт знает какие у нее соображения, ну, а если вдруг она говорит правду?…

— Как это — сама? Не понимаю.

— А так. Я давно знаю это. С четырнадцати лет.

Тишина сгустилась и взорвалась десятками вопросов — пока без ответа. Не может быть! Вы только поглядите, какое присутствие духа! Ни разу не выдать себя… Ага, понятно, ей, видно, очень хочется показаться более сложной и необыкновенной, чем она есть на самом деле.