Чёрный Дьявол - Иван Басаргин

Макар вышел на переметенную тропу. В распадке ветра стало меньше. Здесь был прорублен его путик. С боков должны быть ловушки, но их сейчас замело. Вспомнились слова Кузихи:

— Зачем ты так соришь деньгами, Макар? Оставил бы себе на смертный час.

— А что, у тебя руки отсохнут уложить меня в гроб? — съязвил Макар. — Или у твоего Кузьмы выпадет топор из рук, когда станет тесать мне крест? Мне ить памятников не надо. Мой памятник — дети.

— Хе, дети, да они тут же забудут о тебе. Ты бы моим дал сатину на рубашку, я бы их заставила поминать тебя.

— Заставила, гришь? А я не хочу, чтобы меня через силу вспоминали, хочу, чтобы по душе.

— А ты помоги, може, и по душе будем вспоминать, — стояла на своем Кузиха.

— Но ведь у вас в доме достаток, другие ведь в сто раз хуже живут.

— А я хочу жить лучше всех. Хочу! Ты вот и исполни мое хотение. Тебе ведь такое не трудно?

— С чего это мне не трудно?

— Но ведь ты, тебе ить дьявол помогает. Бог-то на такие дела скуп. Вот ты и помоги нам чутка, через дьявола.

Макар задохнулся от обиды, значит, вот как судит о нем Кузиха. Ехал он тогда с охоты, вез на двор Хоминых добытого изюбра.

— Вот дай нам этого зверя, буду молить бога о твоем здравии, — не останавливалась жадная баба.

— Это как же ты будешь молить за меня бога, когда я продал душу дьяволу?

— А чтобы он отпустил тебе грехи.

— Ну что ж, — выдавил из себя Макар, — могу и дать, — вскинул кнут и что есть силы опоясал им Кузиху, и начал хлестать, приговаривая: — Вот тебе дьявол, вот тебе продал душу бесу! Чтоб вы лопнули от жадности…

Едва убежала Кузиха от разъяренного Макара.

— Колдун! Поганец! — кричала она, отбежав.

Видел эту порку проезжий мужичонка, остановил коня и мирно заговорил:

— А зря ты так, человече, поступил. Бабы — народ страшенный. Во гневе дьяволу горло перегрызут. Все могут. Оговорят и ославят. А на доброе людская память короче гулькиного носа. Ой как коротка, когда оговорят. Страшись баб…

Вот и выворотень старого кедра. Однажды загадал на него Макар, что если упадет тот кедр от бури, то и он за ним. Ан нет. Кедр уже лежит здесь пятый год, а Макар все еще суетится на земле. Скапустился кедр, а Макар еще как дуб. Уйти бы Макару от этой маеты, пока его не засосало вконец людское болото. Но не хочет Макар уходить. У Макара шальная задумка: увидеть, кем будет Хомин через несколько лет. Сейчас он тих и покладист. Хотя уже заметно прибодрился. Голос стал тверже. Работает не так, как раньше, — самое малое за троих. А то ведь жил спустя рукава. Ходил с ленцой, опустился и не собирался выбраться из нужды. А Макару что, он может деньги добыть, может сделать из Евтиха человека…

Макар навалился спиной на рыжую глину выворотня. Здесь не дуло. Обтер платком взмокшее лицо, глаза и начал дремать. Вконец устал. Переступил с ноги на ногу, но тут же отскочил. Нога встала на что-то мягкое. Кто-то под ней завозился. Макар резво отскочил, несмотря на усталость, сдернул со спины бердану, уставил ствол в снег. Подумал, что здесь залег медведь. Этого еще не хватало. Сидун нашел приют под выворотнем. Макар едва не выстрелил. Из-под снега послышалось рычание, потом слабое поскуливание.

— Вот, ястри тя в нос, напужала-то как. Душа в пятки ушла. Вместо медведя — собака.

Снова послышался визг и болезненный стон. Макар разрыл снег ногами, нащупал тело собаки, с трудом выволок ее наверх. Хмыкнул:

— Пес ладный, но в беспамятстве. Лапу вон как разбарабанило, — рассматривал он собаку при мутном свете луны. — Что же делать? Самого бы кто донес до дому, а тут с тобой возись. Послал бог находку. Однако грех бросать живую тварь на погибель, — просто и человечно рассудил Макар. — Может, где хозяин по ней жалкует. Дотянем, верста осталась.

Поднял на плечи почти двухпудового пса, тот взвыл от боли, хотел цапнуть за руки Макара, но, видно, не хватило сил.

— Лежи, вишь, хочу тебя спасти. Жизнь и для букашки мила. А нам и того боле… — сказал Макар и пошел, заплясал на снегу наперекор буре.

Верста тянулась бесконечно долго. Даже луна успела уйти за гору, а он все шел. Сколько раз отдыхал на этом отрезке пути, опускал пса на снег, много раз едва не заснул, лишь поскуливание собаки выводило его из дремы, а заснул бы, тогда смерть. Легкая, теплая смерть. В голове стучали, тренькали звонкие молоточки, будто кто бил по серебряной наковаленке. Пот и снег смешались. Ноги отказались идти, когда Макар уже видел в белой мгле свою избушку. Тогда он пополз и поволок за собой собаку. Пес в забытьи повизгивал. Макар тянул его за заднюю лапу, как мертвого. И ни разу ему не пришла мысль бросить пса и спасать себя.

С трудом отвалил Макар бревно от двери сеней. Открыл головой дверь и вполз в сени, втянул пса. Затем открыл дверь в дом и перевалил через порог, оставил злую бурю с носом. Она ошалело завизжала в пазах домика, застучала дранкой на крыше, задребезжала стеклами.

Долго, бесконечно долго лежали Макар и собака на полу. Первый дремал, второй был в забытьи. Отдохнув, Макар с трудом поднялся на ватные ноги, достал с полки туесок с медом и жадно пил его, как воду. Мед взбодрил, Макар сбросил с себя мокрую дошку, хрустящую льдом, снял потную рубашку, накинул на плечи зипун, не спеша выбирал снег и сосульки из бороды. Лишь потом вздул свечу, начал растапливать печь.

Буря неистовствовала, встряхивала домик, как пасечник встряхивает рамку, чтобы сбросить пчел, гудела трубой.

Но она уже была не страшна. Жарко горели в печи сухие поленья, сладкое тепло разливалось по телу. Было легко на душе, ведь Макар сделал все возможное и невозможное: спас пса и сам выжил. Он бросил на топчан, который стоял возле русской печи, изюбриную дошку, положил на нее собаку, та взвизгнула.

— Ничего, оклемаемся. Лежи, все будет ладно.

Макар перекусил вяленым мясом, не раздеваясь, прилег на кровать и тут же уснул, будто куда-то провалился. Спал он по-стариковски недолго. Свеча догорала. Он зажег другую. Пес все так же лежал на топчане, но глаза его были уже открыты и пристально смотрели на человека, будто спрашивали: кто ты? Макар чем-то напоминал ему Безродного. Хотя бы ростом и бородой, пока ее Безродный не сбрил. Увидел огромную тень на стене, которую бросала свеча, зарычал. Макар усмехнулся:

— Рычишь. Хорошо, а ить был, почитай, дохлый.

Нагнулся, чтобы взять полено и подбросить в печь, пора было варить ужин. Пес ощерил зубы, подобрал лапы, словно хотел прыгнуть на человека.

— Не бойся, сам сообрази своей башкой, на кой черт мне было тянуть тебя сюда, а потом бить, ить я человек. То-то. Лежи, не трону, вишь, печь надо топить. Ветер-сквалыга с устатку может и заморозить нас. На улице не замерзли, а в доме можем окостыжиться. На мне голая кожа, а ты в шубе. Смекай! Я сам о себе радеть должен, — ворчал Макар. В его голосе слышал пес теплые нотки, каких не было у прежнего хозяина. — Будь у меня такая шерстина, как у тебя, тогда бы я жил без думок о лопотине. А то ить штаны надо, рубашку подай, а поверх разную разность на себя пялишь. Человек есть человек. Вон одел и обул хоминских щенят, носятся теперь по снегу, ожили. А то ить совсем было охляли в духоте и безветрии. Ты на ветер зло не таи, он тожить нужен, без него задохнемся. Здесь, брат, все к месту. Не рычи на меня, Хомин меня спас, я ему помогаю. Тебя я спас, ты, коль сможешь, мне поможешь. Когда и словом обмолвимся. Одному-то скучно. Найдется хозяин — верну. Чужого мне не надо.