Четыре сезона - Андрей Шарый

Но я не слышу колокольных гимнов. Я лечу прямо над рекой, над мостами и прогулочными пароходиками, над Гребным островом, где нашел приют городской яхт-клуб; глазею на плоскую крышу своего любимого греческого ресторана «Дельфы» с выходящей прямо на реку просторной террасой в тени могучих кленов; оставляю позади Вышеградский холм со старой крепостью, собором Петра и Павла и кладбищем с могилами Антонина Дворжака, Альфонса Мухи и Карела Чапека (когда-то здесь витал и их дух тоже). Прямо по курсу — объект, куда не долететь: Пражский град, туда по воздуху не приблизится ни самолет легкокрылый, ни шар воздушный, но лишь неподотчетная государственной безопасности влтавская чайка.

Воздушный шар — понятие не реалистическое, а романтическое. Не случайно долгие годы законодателями воздушной моды оставались французы, которых лишь в эпоху жестких управляемых воздушных конструкций — дирижаблей в небе потеснили немцы. На протяжении веков воздухоплавание оставалось делом личным, интимным. Монгольфьер, Цеппелин — это ведь все имена собственные. Поэтому, думаю, гигантский пассажирский дирижабль «Гинденбург», считавшийся венцом технической мысли, сгорел в 1937 году не случайно. Это был Божий промысел: нельзя тиражировать романтику. Эпоха практичных дирижаблей кончилась пожаром — символом трагедии. Небесные парусники оказались долговечнее небесных крейсеров, хотя сохранили их не для пользы, а для забавы.

Лет тридцать назад фантастические романы Александра Беляева, в изобилии населенные летательными аппаратами, главным из которых все же был дирижабль, в моем мальчишеском воображении соединились с чудной музыкой британского ансамбля «Led Zeppelin» — «Управляемый дирижабль». Звонкое название группы дополнило книжный, смысловой ряд звуковыми образами. Энеигичное сочетание согласных — «эл», «дэ», двойное «пэ», снова «эл» — казалось мне удивительно подходящим сопровождением для самых захватывающих и самых опасных приключений. В те же годы, помню, по телевизору без конца показывали советско-итальянский фильм «Красная палатка», об отважных полярниках из экспедиции Нобиле. Они отправились по воздуху на Северный полюс и, естественно, потерпели крушение. А лучшей песней «Цеппелина» я и теперь считаю композицию «Лестница в небо». Ну и что из того, что Роберт Плант поет о любви? Ведь и в его песне есть слова о звездах, вдруг оказавшихся совсем близко — рукой подать.

Ничего, кроме книг

Единожды — это все равно что никогда. Если нам суждено проживать одну-единственную жизнь, это значит, что мы не жили вовсе.

Милан Кундера, «Невыносимая легкость бытия»

Однажды я написал Милану Кундере уважительное письмо — с обычной для журналиста просьбой о встрече. Письмо отправилось в Париж, в издательство «Галлимар», в единственный почтовый ящик, через который знаменитый писатель общается с теми, кто не входит в круг его учеников и друзей. Ответа, конечно, я не получил, да и знал, что вряд ли получу: уже много лет Кундера не позволяет себя фотографировать, не дает интервью и избегает журналистов. Давным-давно, в 85-м, парижский затворник напоследок так объяснил свой выбор: «Диалог — известная литературная форма, и я не буду отрицать, что получал удовольствие от публикации нескольких продуманных, хорошо выстроенных и с моим участием отредактированных бесед. Но так, как обычно делаются интервью… Во-первых, журналист задает вопросы о том, что интересно ему, а не мне. Во-вторых, он выбирает из ответов только то, что ему подходит. В-третьих, мои мысли он пересказывает своими словами, своим способом мышления. Итог? Никогда ни одного интервью».

Последовательность — внушающая уважение черта характера. Привычкам писатель Кундера не изменяет, общаясь только с теми, с кем хочет. В 1992 году, когда в Париж приехал друг и соперник его молодости Вацлав Гавел, Кундера в прямом смысле слова убежал от чешских репортеров. В интеллигентных домах Брно, родного города Кундеры, куда после «бархатной революции» писатель изредка приезжает (конечно, инкогнито), рассказывают такой анекдот. Один из поклонников Кундеры увидел своего кумира в фойе театра на спектакле по пьесе Беккета — увидел и узнал, несмотря на то что Кундера был в темных очках. Писатель упорно не признавался, что он — «тот самый» Милан Кундера, а на обиженный вопрос собеседника, почему он пытается отказаться от своего имени, ответил в лоб: «Потому что я не хочу с вами разговаривать». Даже друзья Кундеры опасаются делиться с широкой публикой подробностями его биографии, поскольку боятся гнева мэтра и того, что в отместку он исключит их из числа сотрудников собственной тайной службы в Чешской республике. Правда, кое-что журналистам рассказывает двоюродный старший брат Кундеры, Людвик. А рассказывает кузен примерно следующее: писатель не хочет оставлять после себя в этом мире ничего, кроме книг.

Как Уильям Фолкнер.

В молодости Кундера хотел быть скульптором или художником — он прекрасный график. Публично, правда, никогда рисунков не выставлял, хотя иногда предлагал свои работы в качестве иллюстраций к собственным произведениям. Кундера мог бы стать и композитором, потому что его отец, ректор Академии музыкальных искусств, дал сыну прекрасное образование пианиста. Кундера даже написал несколько классических произведений, от которых впоследствии отрекся, так же как и от своих ранних, «незрелых» литературных опытов. Пражский журнал «Магазин днес» порекомендовал исследователям творчества Кундеры: «Читать ранние стихи Кундеры полезно для того, чтобы избежать искушения писать о нем как о молодом человеке с головой мудреца». Есть у Кундеры и еще одна профессия: он великолепный, по отзывам учеников, знаток истории и теории литературы, с многолетним опытом преподавания в знаменитой Пражской академии изящных искусств ФАМУ и во французских университетах.

Но, по всему судя, Кундеру в жизни давно интересует только одно: его личное литературное творчество. Из всех своих многочисленных талантов он выбрал писательский, причем талант письма на чужом языке. Через десятилетие после отъезда в эмиграцию, в 1986 году, он, давно признанный литературный мастер, объявил себя французским писателем. Завистники говорили: чешский язык Кундеры обеднел, жаждущий славы автор якобы в основном заботился о том, чтобы его было легче переводить. Но те, кто симпатизировали Кундере, указывали на его старые романы и возражали: простота языка позволяет ему точно передавать образы.

Точность, вернее неточность, все и решила. Инструментарий чешского языка, посчитал Кундера, не годится для эстетики его творчества, а французский как раз дает богатство нюансов и точность образов. Другой писавший на неродном французском языке автор, Сэмюэл Беккет, точно так и сказал однажды: «Писать по-французски — означает располагать большей творческой сосредоточенностью на точности понятий». Кстати, когда в середине семидесятых Кундера уезжал из Праги в Ренн, он весьма средне говорил по-французски. Сейчас, как свидетельствуютлитературоведы, его язык исключительно богат, хотя говорит он по-прежнему с акцентом. Давным-давно вот с этим самым акцентом он заметил: «Когда я говорю по-чешски, слова плывут сами собой. Когда говорю по-французски — не тут-то было». Свое отношение к французскому он сравнил с любовью четырнадцатилетнего мальчика к Грете Гарбо: кинозвезда недостижима, а потому любима еще больше.

Главным сотрудником «собственной тайной службы Кундеры» вот уже больше сорока лет остается его вторая жена Вера Грабанкова (первый брак писателя оказался эпизодом), его взыскательный критик, ассистентка и литературный агент. В Чехии книги Кундеры выпускает только одно издательство — «Атлантис». Писатель лично проверяет редактуру всех своих книг, причем переводить себя с французского не позволяет: «Видеть, как кто-то другой делает перевод моей книги на мой же язык — бессмыслица». Парадокс в том, что чехам, которые хотят познакомиться с французским периодом творчества своего знаменитого соотечественника, не остается ничего другого, как последовать совету, который Кундера когда-то настойчиво давал студентам: учите иностранные языки.

Похоже, всю жизнь Милан Кундера жил только так, как считал нужным, и делал только то, что считал правильным. Он — вечный диссидент, а потому врагов и недоброжелателей у него примерно столько же, сколько обожателей и поклонников. В далекой уже молодости, в памятные для Чехословакии шестидесятые годы, Кундера не занимался политикой, однако тогдашний президент ЧССР Антонин Новотны называл его «одним из главных творцов идеологии, которая проявилась в антисоциалистической деятельности Союза писателей». После поражения Пражской весны Кундера затеял дискуссию с Вацлавом Гавелом о смысле реформ: первый считал, что какой-то смысл в этих провалившихся реформах все-таки был, а второй это начисто отрицал. Кундера сгоряча обозвал Гавела «скептическим интеллектуальным святошей». Помирились они почти четверть века спустя, для этого потребовалось, чтобы Гавел публично признал: Кундера был прав. Когда власти социалистической Чехословакии лишили Кундеру гражданства, он, вопреки ожиданиям многих, отказался участвовать в диссидентском движении. Злопамятные правозащитники не простили: самую знаменитую книгу Кундеры, «Невыносимая легкость бытия», они провозгласили «китчем эмигрантской литературы», обвинив писателя в коммерциализации трагической чехословацкой реальности. Припомнили и рекламный лозунг в книжных магазинах: «Роман о любви на фоне русских танков». Кундера действительно с умом использовал успех, выпавший на его долю после выхода в свет книги, и особенно — после экранизации романа в Голливуде, хотя Нобелевская премия в области литературы, на которую он дважды претендовал, так и остается мечтой. Теперь Кундера воюет с французскими критиками, расплачиваясь за обретение второй родины. Вот что писала о нем парижская «Ле Журналь»: «Может быть, он больше удивлял нас как диссидент из коммунистической страны. Как и хотел, Кундера стал французским писателем. То, что он пишет, похоже на все остальное. Он француз, и это делает Кундеру скучноватым».