Последний присяжный - Джон Гришэм

В 1931 году родился Альберто».

К 1970 году Альберто Раффин был профессором социологии в университете Айовы, Леонардо Раффин — профессором биологии в Пердью, Массимо Раффин — профессором истории в Маркетте. Доктор Глория Раффин-Сэндфорд преподавала итальянский язык в Университете Дьюка. Доктор Карлотта Раффин читала урбанистику в Лос-Анджелесском университете. Марио Раффин только что защитил докторскую диссертацию по средневековой литературе и работал в Гриннелл-колледже в Айове. Сэма я тоже упомянул, но распространяться о нем не стал.

Я поговорил по телефону со всеми семью профессорами и вольно цитировал фрагменты их размышлений на обычные темы: любовь, жертвенность, дисциплина, трудолюбие, поддержка, вера в Бога, вера в семью, амбиции, настойчивость, нетерпимость к лени и упорство в доведении всякого дела до конца. Каждый из семерых имел свою историю успеха, которая могла бы заполнить «Таймс» от первой до последней страницы. Каждый, учась в колледже и университете, имел по меньшей мере одно, а большинство и два места работы, чтобы обеспечивать себя. Старшие помогали младшим. Марио рассказал, что каждый месяц получал пять-шесть чеков — пусть не на крупные суммы — от родителей, братьев и сестер.

Пятеро старших относились к учебе с такой серьезностью, что даже женились и вышли замуж лишь годам к тридцати. Карлотта и Марио пока не связали себя узами брака. Рождение детей тоже тщательно планировалось. Старшего внука подарил родителям Леон, мальчику уже исполнилось пять лет. А всего внуков у мисс Калли и Исава было пять. Макс и его жена ждали второго ребенка.

Я набрал столько материала о семье Раффин, что на той неделе напечатал лишь первую часть очерка. Когда на следующий день я приехал в Нижний город, мисс Калли встретила меня со слезами на глазах. Исав тоже оказался дома и приветствовал меня крепким рукопожатием. Потом не удержался и горячо, по-мужски обнял. Угощаясь тушеным барашком, мы обменивались впечатлениями о том, как был воспринят мой очерк. Излишне говорить, что в Нижнем городе он стал главным предметом обсуждения. Всю вторую половину среды и все утро четверга соседи заглядывали к Раффинам, чтобы выразить свое восхищение. Каждому из профессоров я послал по полудюжине экземпляров.

Когда мы приступили к кофе и пирожкам с яблоками, преподобный Терстон Смолл припарковал машину на улице неподалеку и направился к веранде мисс Калли. Меня представили, священник был явно рад знакомству. Он, не чинясь, принял приглашение разделить с нами десерт и повел длинную речь о том, какое важное значение имеет для всей черной общины Клэнтона история семьи Раффин. Некрологи — это хорошо, потому что во многих городах американского Юга черные граждане до сих пор лишены подобной привилегии. Спасибо мистеру Коудлу за прорыв, который он предпринял на этом фронте. Но публикация такого большого и достойного очерка о выдающейся семье чернокожих жителей города на первой полосе местной газеты — это гигантский шаг на пути продвижения к расовой терпимости. Мне такое, честно признаться, в голову не приходило. Для меня это была просто интересная с человеческой точки зрения история о мисс Калли Раффин и ее незаурядном семействе.

Угощение очень понравилось преподобному, он, как и я, оказался любителем хорошо поесть. После второго пирожка его похвалы в адрес очерка стали повторяться. А поскольку он, судя по всему, уходить не собирался, я в конце концов извинился и отбыл.

* * *

Помимо того, что оказывал санитарные услуги нескольким учреждениям, располагавшимся на площади, Пистон имел еще одно занятие. Он служил неофициальным курьером. Едва ли не каждый час он возникал на пороге контор своих клиентов — прежде всего юридических, но в сферу его ответственности входили также три банка, несколько риелторских и страховых агентств и, разумеется, редакция «Таймс» — и стоял там несколько минут в ожидании корреспонденции на отправку. Достаточно было секретарше молча покачать головой — и он отправлялся к следующему пункту своего маршрута. Если же учреждению требовалось отправить письмо или пакет, ждали Пистона. Он хватал почтовое отправление, каким бы оно ни было, и бежал трусцой в пункт назначения. Если бандероль весила более десяти фунтов, об услугах Пистона можно было забыть. Поскольку он разносил корреспонденцию пешком, зона его услуг выходила за пределы главной площади не более чем на два квартала. В любое время в течение рабочего дня Пистона можно было видеть в центре города либо медленно идущим, если руки у него были пусты, либо бегущим трусцой, если он что-то нес.

Основную массу доставляемой им корреспонденции составляли письма, которыми обменивались юридические конторы. Такой способ доставки оказывался куда более быстрым, нежели почта, и гораздо более дешевым. За эти услуги он ничего не брал, считая их своим долгом перед обществом, хотя всегда был рад гостинцу в виде куска ветчины или пирога на Рождество.

В пятницу утром он влетел в редакцию с рукописным посланием от Люсьена Уилбенкса. Я почти боялся открывать конверт. А что, если внутри — тот самый миллионный иск, которым грозил адвокат? Но в конверте оказалось лишь письмо следующего содержания:

«Уважаемый мистер Трейнор!

Мне очень понравился Ваш очерк о семье Раффин — весьма выдающемся семействе. Я был наслышан об их достижениях, но Ваш очерк позволил мне узнать много нового. Восхищаюсь Вашей смелостью.

Надеюсь, Вы будете продолжать в том же чрезвычайно положительном духе.

Искренне Ваш

Люсьен Уилбенкс».

Человек этот был мне неприятен, но кому не польстила бы подобная похвала? Он явно хотел подтвердить свою репутацию широко мыслящего радикала либерального толка, не боящегося поддерживать непопулярные начинания, и в этом смысле его поддержка не многого стоила. К тому же я понимал, что она носила временный характер.

Других писем не было. Но не было ни анонимных звонков, ни угроз. Школьников уже распустили на каникулы, на улице становилось все жарче. Зловещие, пугающие многих веяния десегрегации набирали силу, так что у добропорядочных жителей округа Форд имелись более важные причины для тревоги.

После десятилетия упорной борьбы за и против гражданских прав чернокожих многие белые граждане штата Миссисипи со страхом предчувствовали ее близкое окончание. Если федеральные суды вынесут-таки решение об интеграции школ, не настанет ли следом очередь церквей и частных жилищ?

На следующий день Бэгги побывал на собрании, состоявшемся в одной из церквей. Его организаторы хотели прощупать почву: поддержат ли горожане идею создания в Клэнтоне частной школы для белых? Народу пришло много, все были напуганы, сердиты и решительно настроены оградить своих детей от нежелательных контактов. Сделав краткий обзор решений, вынесенных в последнее время федеральными судебными инстанциями, выступивший на собрании адвокат пришел к неутешительному выводу, что окончательного приказа следует ждать уже нынешним летом. Он считал, что чернокожие ученики десятого-двенадцатого классов будут переведены в клэнтонскую государственную школу, а белые учащиеся седьмого-девятого классов — в школу на Берли-стрит, в Нижний город. При этих словах мужчины стали скорбно качать головами, а женщины — плакать. Мысль о том, что белым ребятишкам придется пересечь железную дорогу, была для них абсолютно неприемлема.

Потому-то и возник вопрос об организации новой школы. Нас попросили не предавать эту информацию огласке, по крайней мере до поры до времени. Прежде чем выходить с этим решением на публику, организаторы хотели заручиться кое-какими финансовыми гарантиями. Мы пошли им навстречу. Я всячески старался избегать любой конфронтации.

Мемфисский федеральный судья издал приказ разработать план массовых школьных автобусных перевозок, которому предстояло изорвать в клочья привычную карту города. Черных детей повезут в белые пригороды, а навстречу им поедут автобусы с белыми детьми. Напряжение нарастало, и я поймал себя на том, что стараюсь реже появляться в городе.

Впереди было долгое жаркое лето. Казалось, все ждали взрыва.

* * *

Неделю спустя я опубликовал вторую часть очерка о семействе мисс Калли. В подвале первой полосы мы поместили в ряд нынешние фотографии семи Раффинов-профессоров. В очерке рассказывалось о том, где они теперь живут и чем занимаются. Все мои герои без исключения клялись в любви к Клэнтону и Миссисипи, хотя ни один из них не собирался возвращаться на родину. Они отказывались осуждать город, обрекший их на учебу в сегрегированных школах, отсекавший их железной дорогой от своей белой части, лишавший их права голоса, права посещать большинство городских ресторанов и даже пить из фонтанчиков на лужайке перед зданием суда. Они вообще не хотели говорить ни о чем негативном. Вместо этого они благодарили Бога за его щедроты, за то, что он послал им здоровье, замечательную семью, прекрасных родителей, и за те возможности, которые им посчастливилось реализовать.