Кочерга Витгенштейна. История десятиминутного спора между двумя великими философами - Дэвид Эдмондс

Своим выдающимся положением евреи были обязаны Австрии — и платили ей преданностью. В этом свете, если помнить о многонациональности империи, не так уж странно звучит утверждение главного раввина Вены Адольфа Йеллинека, сделанное в 1883 году: «Евреи высоко подняли знамя единства Австрии». В те времена ходил анекдот, скорее горький, чем забавный, про то, как офицеры австро-венгерской армии сыплют землю на могилу погибшего товарища: мадьяр бросает горсть земли со словами: «За Венгрию!», чех — «За Чехию!», словак — «За Словакию!», поляк — «За Польшу!»… и только еврей произносит: «За Австрию».

Но никакая верность родине не могла уберечь от антисемитизма на государственном уровне. Во фразе императора Франца-Иосифа, обращенной к его дочери Марии-Валерии, слышится роковой парадокс: «Конечно, мы обязаны делать для защиты евреев все, что в наших силах- но, положа руку на сердце, кто из нас не антисемит?» (Сразу вспоминается высказывание бывшего дипломата, биографа и критика Гарольда Николсона: «Я ненавижу антисемитизм, но недолюбливаю евреев».) Как бы вольготно ни чувствовали себя евреи в интеллектуальной жизни Вены, в остальном город оставался глубоко антисемитским. За полвека до прихода Гитлера к власти сторонники Карла Люгера распевали: «Да здравствует Люгер, да сдохнут жиды!» Рост антисемитизма был горьким плодом успехов австрийского еврейства. «Если на свете существует город, имеющий право зваться колыбелью современного политического антисемитизма, то этот город, безусловно, Вена», — к такому выводу пришел историк Петер Пульцер. И ни Витгенштейну, ни Попперу не удалось в полной мере избегнуть этого зла.

Когда в других европейских странах начались репрессии против евреев, спокойное существование австрийского еврейства было нарушено. Евреи Восточной Европы, спасаясь от погромов, хлынули в Вену, где становились Luftmenschen — «людьми воздуха»: нищенствовали, занимались мелкой торговлей, ходя от дома к дому с тележками и тюками. Эти обитатели самых бедных кварталов со своими пейсами, лапсердаками и меховыми шапками были, казалось бы, бесконечно далеки от своих (зачастую бывших) единоверцев из мира адвокатских и докторских кабинетов, редакций газет и журналов, вечерних посиделок в кофейнях; а уж от таких семейств, как Витгенштейны, их отделял поистине целый мир. Старейший друг Поппера, историк искусства Эрнст Гомбрих, уроженец Вены, писал о реакции на это «нашествие»:

«Нужно признать, что западные евреи презирали восточных и жестоко высмеивали их за неспособность понять, принять и усвоить традиции западной культуры… Я не вправе осуждать или оправдывать этот антагонизм, однако очевидно, что ассимилированные венские евреи ощущали большее родство с нееврейскими соотечественниками, нежели с евреями, бежавшими с востока».

Евреи — представители среднего класса проводили четкую границу между местными и пришлыми евреями:себя они называли Krawattenjuden — «евреи в галстуках», а беженцев из Восточной Европы — Kaftanjuden, «евреи в лапсердаках».

К концу века, когда австрийская экономика переживала серьезные трудности, антисемитские мотивы зазвучали настойчивее. Животной ненависти требовалось обоснование — и на место предрассудка пришла наука. Историк Стивен Беллер пишет:

«…успехи биологии, воодушевлявшие социал-дарвинизм, национализм и расизм, стали угрозой либеральным принципам Просвещения, на которых держалась интеграция евреев в Центральной Европе. А в Вене, где бургомистр Карл Люгер и его приспешники из христианско-социальной партии умело подогревали старую, как мир, неприязнь к "маленькому человечку" еврейского происхождения, этот "биологический подъем", принявший форму "научного" антисемитизма, похоронил надежды евреев (и сочувствующих им) на эмансипацию».

Стоило отойти на шаг от основных областей еврейской жизни — и вскоре уже слышались крики «Saujud!» — «Грязный жид!». Теодор Герцль расстался с мечтой о всеобщей еврейской ассимиляции и крещении в Дунае и обратился к идее сионизма. В 1897 году он создал Всемирную сионистскую организацию. Поворот в его мировоззрении произошел после того, как он побывал в Париже на слушаниях по делу Дрейфуса — еврейского офицера французской армии, против которого были выдвинуты сфабрикованные обвинения.

Конец Первой мировой войны обернулся для Австро-Венгрии поражением и распадом, а для ее еврейства — трагическим переломом. Благополучие евреев было возможно лишь в атмосфере национального согласия — атмосфере, которая в недолговечной Австрийской республике быстро сошла на нет. В студенческие годы Поп-пера антисемитизм в Вене стал еще более откровенным и злобным. На поверхности Вена оставалась прежней — блестящая космополитичная культурная столица fin d'empire. Однако ее внутренняя политика была чревата ненавистью. В самой столице у власти были социалисты, многие из которых были евреями, но страной управлял альянс католической, христианско-социальной и пангерманской партий, в которых антисемитизм рос как на дрожжах.

В войну еврейское население Вены выросло на треть: вновь беженцы с востока, чуждые буржуазной идее ассимиляции. Но и столица, и страна в целом были уже не те, что прежде. Это болезненное перерождение ощутил выдающийся ученый-гебраист Н. X. Тур-Синай, бежавший из Вены:

«Война изменила raison d'etre города и его еврейства; не только вновь прибывшие со всей серьезностью их проблем, но и все венские евреи в каком-то смысле превратились в беженцев… Разрушены были самые основы еврейской жизни. Австрийцы больше никому не были нужны; теперь были только немцы».

Многонациональная империя рухнула, превратившись во множество обломков — мелких национальных государств. Все покровы культуры и цивилизации были сорваны, и евреи внезапно оказались в «немецкой» стране. Роберт Вистрих несколькими скупыми штрихами выразил ощущение неминуемой катастрофы: «После смерти [императора Франца-Иосифа] была дана воля варварству».

Еврейские интеллектуалы реагировали на события по-разному. Одни эмигрировали; другие ушли в коммунистическое подполье; третьи заинтересовались сионизмом и принялись переосмысливать свое еврейство. Многие были так уверены в незыблемости своего места в культурной жизни Вены, что не допускали и мысли об опасности. Некоторые даже поддержали католическое консервативное правительство, предпочитая из двух зол выбирать знакомое. Ко всему этому примешивалась, выражаясь словами Малахи Хакоэна, «тоска по "австрийской идее" либерально-плюралистического государства, которое существовало разве что в мечтах евреев и некоторых бюрократов времен Франца-Иосифа». Семейство Витгенштейнов относилось к категории считавших, что их «тронуть не посмеют». Карл Поппер, со своей стороны, рассудил, что у него нет иного выбора, кроме эмиграции. Покидая родину, он взял с собой «австрийскую идею», и она обусловила его представление об идеальной модели общества. По мнению Хакоэна, Поппер «до конца своих дней оставался венским ассимилированным евреем с прогрессивными взглядами». Сам Поппер ни за что не согласился бы с таким определением. Назвать его евреем означало навлечь на себя самое искреннее и пылкое его возмущение. Однако же именно еврейство побудило его покинуть Австрию и удалиться в академическую провинцию, откуда он вернулся, желая многое доказать коллегам, но имея на это мало, времени. Комнате НЗ предстояло стать трибуной для одной из первых таких демонстраций.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});