Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Затем связной принёс охапку дров и хотел растопить печку, но я сказал, что сделаю это сам.
На войне зимой возможность растопить печь и посидеть у огня, конечно, роскошь, и я умел ценить её. Я сидел на корточках и не спеша обдирал поленья. Время от времени я посматривал на дверь и ждал, что она раскроется, но потом вспомнил, что поезд приходит только вечером и что раньше восьми часов её ждать нельзя. Внезапно я передумал, оставил печку и пошёл побродить.
Было яркое, солнечное, очень тихое утро. Неподвижные ели обступали меня со всех сторон, и только изредка с верхушек сыпался снег: должно быть, птица садилась на ветки или прыгала белка.
Меня поражало величавое спокойствие, царившее здесь; просто не верилось, что я на фронте. Я был рад, что встречу её в такой тишине.
Я шёл всё глубже и глубже в лес по узенькой тропинке и незаметно дошёл до обрыва.
Было тепло, и я расстегнул полушубок. Вдали, на той стороне обрыва, лес спускался уступами, и казалось, что земля там покрыта не снегом, а высокой зелёной травой. Небо было голубым и очень глубоким, каким бывает летом или ранним весенним утром.
Я сидел на поваленной ёлке, не думая ни о чём. И память и сознание моё были чистыми, лишёнными всяких воспоминаний, как этот ровный белый снег.
Но если я начинал думать, то думал о Лиде. В моём сознании жили две Лиды: одна – привычная, такая родная и близкая, когда знаешь всё наперёд и забываешь, что ты и она не одно и то же, а другая – знакомая по рассказам, стоящая за спиною Ирины Вахрушевой, так много пережившая и понявшая, строгая, как весь этот город.
И, думая о ней, я тут же подумал о себе и о том, поймёт ли она меня теперь.
Но мысли эти шли от разума, а не от сердца. Я знал, что час, проведённый вместе, сотрёт отчуждённость и если я чего-нибудь не пойму, то она научит меня.
Я подумал о тех, других. Вспомнил мечтателя Козочкина, суровую Ирину и врача, толкающего машины во вьюжные ночи… Кто поделится с ними своим счастьем?
Ведь никогда ещё любовь не значила так много для людей, как в это жестокое время.
Я сидел на еловых ветках и вдыхал пьянящий запах хвои. Никогда раньше не думал, что хвоя может так пахнуть. Это был пряный, проникающий во все поры запах.
Посмотрел на часы. Было всего лишь одиннадцать часов утра. А вдруг она приедет не на поезде, а на попутной машине? Ведь из санупра, наверно, ходят сюда машины? Она может приехать, а меня нет, и из санотдела её тут же направят в дивизию. Я подумал об этом и чуть не рассмеялся. До чего глупым делает человека любовь! Но я всё-таки встал и пошёл на дорогу, внушая себе, что иду просто так, прогуляться…
Как хорошо было бы сейчас встретить её! Идёт себе с солдатским мешком за плечами.
Ей тяжело, бедной, тащить мешок. Она увидит меня и вскрикнет, наверно. Остановится или побежит ко мне? Ведь для неё эта встреча будет чудом, настоящим чудом…
Я шёл по дороге и всматривался в даль. Никто не шёл мне навстречу. Дошёл до станции и повернул обратно…
Корнышева ещё не было, когда я вернулся в блиндаж и принялся растапливать печку. Потом подошёл к полке, на которой лежала куча книг. «Интересно, что читает доктор?» Я стал перебирать книги. Сверху лежало несколько книг по терапии, стихи Маяковского, «Анна Каренина» и «Записки врача» Вересаева. «Странные бывают встречи на книжной полке», – подумал я.
Снаружи захрустел снег, и вошёл Корнышев.
– Ну-с, предписание выполнили? – добродушно спросил он. У него были розовые щёки и блестели глаза. – Гостью, полагаю, раньше вечера ждать напрасно?
Я кивнул головой.
– Ну и отлично, – сказал Корнышев. – Назначения те же: гуляйте, мечтайте! А я побежал. Обедать будем вместе.
Он ушёл.
Я сидел у печки и смотрел на огонь. В блиндаже стало нестерпимо жарко, и я опять ушёл в лес.
Солнце светило по-прежнему, ели были высоки и величественны, снег был таким же ослепительно белым, но мне вдруг мучительно захотелось вернуться туда, на ленинградские улицы. Когда я был в Ленинграде, мне казалось, что я буду рад убежать от этих занесённых сугробами улиц и обледенелых, израненных домов. Мне казалось, что я буду счастлив, очутившись в тишине, где не стреляют зенитки, не свистят снаряды и не стучит метроном.
Но оказалось, что я ошибся. Я уже не замечал вокруг всего того, чем так восхищался утром. Я не был суеверным, но мне пришло в голову, что буду наказан за то, что хотел встретиться с ней не в Ленинграде, а здесь, на этом тихом островке… Я вернулся в блиндаж и начал снова растапливать печь.
Корнышев пришёл в шестом часу. Он был ещё более розовощёк, и глаза его блестели совсем по-молодому. Следом за ним вошёл связной с тарелками и котелком.
– Ну, как вам у нас понравилось? – спросил Корнышев. – Благодатный край! Раньше ведь тут сплошь курортные места были. После Питера-то, наверно, раем кажется?
Я не хотел обижать его и сказал, что здесь действительно замечательно.
– Ну вот, то-то же! – Корнышев вынул часы и хитро улыбнулся. – Пожалуй, уже скоро, а?
– Да, уже скоро.
Я с трудом ел. С каждой минутой напряжение моё возрастало. Мне казалось, что, если она будет идти сюда, я почувствую её шаги ещё на дороге.
После обеда Корнышев лёг спать.
– Надеюсь, проснувшись, застать вас обоих вместе, – сказал он, засыпая.
Я вышел из блиндажа и сел на бревно. Иногда по дороге между елями мелькал полушубок, и я вставал и делал несколько шагов вперёд. Потом я медленно возвращался обратно. Я уже не прятал часы в гимнастёрку, а держал их в кармане полушубка наготове. До прихода поезда оставался час… Если считать секунды, время пойдёт незаметно. Я стал считать. Но, досчитав до пятисот, посмотрел на часы и увидел, что считаю гораздо быстрее, чем проходят секунды…
Стало уже темно. Потом я услышал шум поезда, подходившего к станции… Вот он остановился. Сейчас она выходит из вагона… Осматривается. Не знает, куда идти. К тому же темно. Она спросит. Наверно, сейчас спрашивает… Может быть, побежать на станцию? Нет, надо сидеть здесь, она может прийти одной из боковых тропинок. Вот она приближается сюда… Я уже не кладу часы в карман…
Проходит десять минут, пятнадцать, двадцать. Её нет. Её могло что-нибудь задержать по дороге. Она могла сбиться с пути… Ведь темно… Тридцать минут. Сорок. Её нет…
Я выбежал на дорогу. Мне никто не встретился. В темноте дошёл до станции и вернулся в блиндаж. Печка погасла… Слегка похрапывал Корнышев. Она не приехала…
Я резко захлопнул дверь, и Корнышев проснулся.
– Вы не один? – вежливо спросил он.
– Она не приехала, – тихо ответил я.
– Да ну? – протянул Корнышев.
Связной принёс лампу и зажёг её.
– Вот досада-то! – сказал Корнышев с искренним огорчением. – Значит, в санупре задержали. Что-нибудь с оформлением… Ведь вам точно сказали, что она в нашу армию назначена?
– Николай Фёдорович, – сказал я, – как мне попасть в Ленинград?
– В Ленинград? Сейчас? Но поезд пойдёт только в десять утра. Да и что вам делать ночью в Ленинграде? Подождите до завтра. С вечерним поездом она, наверно, приедет.
– Нет, нет! – вырвалось у меня. Даже мысль о том, чтобы остаться здесь ещё сутки, казалась мне невыносимой.
Корнышев внимательно посмотрел на меня.
– Если уж обязательно хотите ехать, придётся потерпеть до утра. – И он подошёл ближе ко мне. – Возьмите себя в руки. Я вот уйду, а вы почитайте что-нибудь. Вот хотя бы «Записки врача». Книга отличная. Читали, конечно?
Он взял с полки книгу и протянул мне. Я взял её.
– Ну, до скорого… – сказал ласково Корнышев и вышел.
Я перелистал книжку и отложил её в сторону. Наступило полное бездумье. Мне было почти физически больно думать о чем-нибудь. Я не помню, сколько времени просидел так. Из оцепенения меня вывел голос Корнышева:
– Скорее, скорее, сейчас машина идёт в Ленинград! Идёмте, я вас провожу.
Николай Фёдорович стоял в дверях.
Я вскочил и схватил полушубок. Мы прошли по тропке, и я увидел тёмное очертание полуторки. Я залез в кузов.
– Ну, прощайте, – сказал Корнышев, тепло пожимая мне руку.
– До свидания, – ответил я, – сердечное вам спасибо.
…Мы въехали в Ленинград ночью, но на улицах было светло.
Взошла луна. И странное дело: как только я увидел серый ленинградский гранит, услышал мерный стук метронома, у меня стало спокойнее на душе.
Я вылез из машины на Дворцовой площади и через десять минут поднимался по лестнице «Астории». Навстречу мне с коптилкой в руках шёл Ольшанский.
– Где это вы пропадаете, синьор? – спросил Мефистофель.
Я ответил, что ездил в часть, и уже прошёл мимо, когда Ольшанский сказал:
– А тогда, в машине, девушка одна вами интересовалась.
Я обернулся к Ольшанскому. Он стоял, прикрывая огонь ладонью, и хитро улыбался.
– Я, правда, особенно не откровенничал насчёт вас, – продолжал он. – Кто вас знает, заинтересованы вы во встрече или нет?..
- Лида - Александр Чаковский - Историческая проза
- Блокада. Книга четвертая - Александр Чаковский - Историческая проза
- Неоконченный портрет. Книга 2 - Александр Чаковский - Историческая проза
- Жена лекаря Сэйсю Ханаоки - Савако Ариёси - Историческая проза
- Старость Пушкина - Зинаида Шаховская - Историческая проза
- Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц - Патти Маккракен - Биографии и Мемуары / Историческая проза / Русская классическая проза
- Страстная неделя - Луи Арагон - Историческая проза
- Мост в бесконечность - Геннадий Комраков - Историческая проза
- Карта утрат - Белинда Хуэйцзюань Танг - Историческая проза / Русская классическая проза
- Осколок - Сергей Кочнев - Историческая проза