Военный корреспондент - Александр Чаковский

У меня не было вопросов. Мы сидели, не глядя друг на друга. Он говорил о ней так, как никто не говорил. Дело было даже не в словах, дело было в голосе, которым эти слова произносились.

– Могу добавить ещё, – сказал врач. – Она мне многое говорила, но о многом и умалчивала. Я знал, что она кого-то ждёт. Этого она мне, правда, не говорила, но я догадывался. Она знала, что я никого не жду. На льду надо быть снисходительными друг к другу. – Он усмехнулся. – Когда вы спросили о ней, я понял, что вы тот самый…

Я сидел, слушал и старался не пропустить ни одного слова.

– Сколько времени она пробыла здесь?

– Больше месяца.

– Она жила здесь?

– Да. Я уже сказал. Спала на этих нарах.

– Как её здоровье?

– Ничего. Для ленинградки – ничего.

– Почему она не осталась здесь?

– Я же вам сказал. – Я почувствовал, что врач волнуется. – Когда всё пришло в норму, она захотела перейти в действующую часть.

– У неё не было других причин? – жёстко спросил я.

– Вы хотите спросить, не приходилось ли ей… избегать меня?

– Да, – сказал я.

Врач встал.

– А по какому праву вы меня об этом спрашиваете? – тихо спросил он. – Вы не видели её с начала войны. Вы не были с ней, когда у неё умерли мать и ребёнок…

Он замолчал. Молчал и я.

Так бывает. Ты сидишь в комнате и долго беседуешь с человеком. Тебе кажется, что ты его уже давно знаешь, и ты привык ко всему: к окружающим вещам, к свету и к тому, как звучит в этой комнате его голос. Но вот произнесено одно какое-то слово, и всё обжитое пропадает: выступают острые углы у вещей, свет режет глаза, и тебе кажется, что ты на вокзале и поезд вот-вот отойдёт…

– Что же вы молчите? Злитесь? – внезапно спросил врач своим прежним иронически-благодушным тоном.

– Нет, – ответил я. – Во всяком случае, вы здесь ни при чём.

– Гордость? – пожал он плечами.

Внезапно всё показалось мне каким-то новым. Во всякое другое время я стремился бы поставить все точки над «ї». Сейчас это мне уже не казалось важным.

Я подошёл к нему почти вплотную.

– У вас была жена? – спросил я жёстко, как следователь. – Вы сказали, что Лида напоминала вам жену.

Мне показалось, что он испугался чего-то на секунду, но тут же взял себя в руки.

– Ну вот, теперь говорит корреспондент, – пошутил он.

– Перестаньте иронизировать! – сказал я. – Расскажите лучше всё о себе. Вы обязаны рассказать. Ну? У вас была жена? Она погибла? От голода? От бомбёжки? Бросила вас?

– Нет. Она тоже была врачом. Её убили немцы, – ответил каким-то чужим голосом врач. – Так много горя сейчас, что если кто-нибудь находит счастье, он обязан им поделиться.

Мне захотелось плакать. Я подошёл к врачу и протянул ему руку.

– Я рад, что мы встретились.

– Это правда? – спросил он и посмотрел мне в глаза. И только сейчас я заметил, что он совсем не молод: на его лице внезапно резко обозначилась каждая морщинка.

– Разве можно сейчас говорить неправду? – воскликнул я.

Он схватил мою руку и придвинулся к печке.

– Ну… ну вот… каша пригорела, – пробормотал он.

…В ту ночь мы так и не легли спать. Было уже утро, когда я вылез из палатки, чтобы отчистить снегом тарелки. Буран утих, и воздух был прозрачен. Всюду, насколько охватывал взгляд, была ровная и спокойная ледяная поверхность.

Всё кругом было бело. Но снег не резал глаза, потому что солнце ещё не взошло. По трассе, громыхая цепями, уже неслись машины. Они шли в одиночку и целыми колоннами.

Я вернулся в палатку. Смирнов всё ещё спал, а врач сидел на корточках перед печью и смотрел на огонь.

– Ну, всё в порядке, – сказал я, ставя тарелки на полку. – Я, пожалуй, поеду.

– Да, вам пора ехать… Обещайте мне, – тихо проговорил он, – что вы вспомните обо мне, когда будете вдвоём.

Мне показалось, что он с трудом ворочает языком. Я повернулся к нему.

– Да, обещаю вам.

Он протянул мне руку. Я молча пожал её.

Приехав в Ленинград, я зашёл в редакцию фронтовой газеты, написал корреспонденцию о Ладожской трассе и отнёс её на телеграф. Затем отправился в санитарное управление.

Санупр помещался в другом конце города, и был уже день, когда я добрался туда.

В маленькой комнатке отдела кадров сидела девушка – младший лейтенант. Я назвал фамилию Лиды и попросил навести справку, приходила ли она за назначением.

Я ожидал, что девушка будет долго копаться в бумагах, но она ответила тотчас же, заглянув в лежащую на столе папку.

– Да, была, – сказала девушка. – Назначена в Н-скую армию…

Светило солнце. Снежные холмы сверкали тысячью искр. У меня было радостно на душе. Я знал, что наконец нашёл её. Теперь это было вопросом дней, даже часов. Я стоял на огромной, занесённой снегом площади. Серые гранитные здания окружали меня. Вон там раньше возвышался Медный всадник. «Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?..» Сейчас всадника не было видно. Он был укрыт от снарядов.

Всё вокруг уже не казалось мне чужим. Я по-прежнему чувствовал, что нахожусь в крепости, но я знал теперь, чем она живёт, и знал тех, кто в ней живёт. Спокойно стучал метроном – сердце города…

Я знал, где расположена армия, куда Лида получила назначение. Решил ехать и на месте ждать её приезда. Здесь мы опять могли бы разминуться. Туда же она обязательно приедет – не сегодня, так завтра.

Я отправился на Финляндский вокзал. Площадь была пустынна. Знаменитого памятника – Ленин на броневике – не было видно.

Зал ожидания был переполнен военными. Билетов никто не брал, да и кассы, кажется, не работали. Скоро все устремились на перрон: подали состав.

Я влез в холодный, дачного типа, вагон и внезапно почувствовал, что смертельно хочу спать… Проснулся от толчка. Было темно. Кто-то тормошил меня за локоть и говорил:

– Всё, всё! Приехали, дальше некуда.

Я встал, всё ещё в полусне. Не помню, чтобы когда-нибудь мне так хотелось спать. Я вышел из вагона и очутился на маленькой дачной станции. В полумраке разглядел кокетливый киоск и платформу. Киоск был забит, как бы перечёркнут двумя досками крест-накрест. Я увидел протоптанную тропинку, уходящую в лес. По тропинке пошло большинство сошедших с поезда военных. Я пошёл за ними.

Вскоре я заметил, что иду по просеке один. Люди, шедшие впереди и позади меня, разошлись по боковым тропинкам.

Я угадывал блиндажи и срубы среди запорошённых снегом елей и, свернув на уходящую в лес тропинку, постучал в первый встретившийся мне блиндаж. Там помещался комендантский взвод. Я стал расспрашивать, как пройти в санотдел, и мне дали связного.

Мы долго шли по лесным тропинкам. Наконец связной привёл меня в блиндаж к начальнику санотдела. Я отворил дверь и вошёл.

…Через полчаса мы пили чай, и я рассказывал начальнику санотдела Николаю Фёдоровичу Корнышеву, что привело меня к нему.

– Так, – сказал Корнышев, когда я кончил рассказ. – Она, очевидно, завтра явится. Тогда повидаетесь. Вы можете пожить у меня или вернуться в город на два-три дня.

Мне казалось, что после всех испытаний я просто не переживу такого счастья. По доброму лицу Корнышева я видел, что и он не меньше, чем я, счастлив, что может оказать эту услугу.

– Я думаю, вам лучше остаться у меня, – предложил он, – здесь лес прекрасный, хвойный… Побродите здесь, отдохнёте, а там и она приедет… Рад буду познакомиться.

У меня слипались глаза. Запах хвои опьянял. Я уже дремал, когда услышал голос Корнышева:

– Располагайтесь вот на этом топчане. Мой заместитель в командировке.

Я улёгся на топчан.

В блиндаже было тепло и пахло лесом. Уже засыпая, я почувствовал, что Корнышев укрывает меня полушубком.

…Я хорошо помню время, проведённое в Ленинграде. Но эти дни останутся в моей памяти навсегда. Я помню всё, до мельчайших подробностей. Думаю, что пройдёт год, два и десять лет, и всё будет казаться мне таким же, как тогда, в январе.

В тот день я встал рано. Корнышева уже не было, но на столе лежала записка, написанная аккуратным, совсем не «докторским» почерком: «Вставайте, умойтесь, завтрак вам принесёт связной, погуляйте по лесу. Я зайду около двенадцати. Корнышев».

«Есть же добрые люди на свете!» – подумал я и сделал всё, как говорилось в записке.

Затем связной принёс охапку дров и хотел растопить печку, но я сказал, что сделаю это сам.

На войне зимой возможность растопить печь и посидеть у огня, конечно, роскошь, и я умел ценить её. Я сидел на корточках и не спеша обдирал поленья. Время от времени я посматривал на дверь и ждал, что она раскроется, но потом вспомнил, что поезд приходит только вечером и что раньше восьми часов её ждать нельзя. Внезапно я передумал, оставил печку и пошёл побродить.

Было яркое, солнечное, очень тихое утро. Неподвижные ели обступали меня со всех сторон, и только изредка с верхушек сыпался снег: должно быть, птица садилась на ветки или прыгала белка.