Свадьба Зейна. Сезон паломничества на Север. Бендер-шах - Ат-Тайиб Салих

— Знаете, моя мать была испанка.

— Ах вот как! Это многое объясняет: и нашу случайную встречу, и то, как легко мы поняли друг друга, точно были знакомы целую вечность. Должно быть, мой дед в десятом колене был воином Тарика ибн Зияда[26]. И наверное, он увидел вашу дальнюю прародительницу, когда она собирала виноград в садах Севильи. И полюбил ее с первого взгляда. Она ответила ему взаимностью. Но через некоторое время он ее оставил и вернулся в Африку, где женился. Я происхожу от его африканских потомков, а вы — от его потомков в Испании.

— Нет, вы просто демон-искуситель! — воскликнула она.

А мне воображение рисовало встречу арабов-завоевателей с Испанией. Наверно, все было точно так же, как сейчас со мной и Изабеллой Сеймур: безрассудный прорыв в Европу угас среди гор на севере страны и не был озарен славой. Не ищу славы и я.

После, казалось, бесконечного месяца неутоленных желаний я наконец поворачиваю ключ в замке. Рядом со мной она — прекрасная, плодородная Андалузия. И по небольшому коридору я веду ее в спальню. Аромат жженого сандала и алоэ сразу ошеломил ее и одурманил. Она не знала, что он несет с собой смерть. А меня охватило поистине трагическое спокойствие. Я словно смотрел на себя со стороны. Жгучее напряжение последнего месяца вдруг сменилось спокойствием. Так спокоен хирург, когда его скальпель рассекает кожу и мышцы больного.

Я чувствовал, что недолгий путь рядом со мной до дверей моей спальни был для нее полон света и любви. Но я лишь вновь устремлялся к вершине эгоцентризма.

У кровати я несколько помедлил, словно только сейчас очнулся и понял, что происходит. Мой взгляд скользнул по шторам, по огромным зеркалам, по тусклым огонькам в уголках комнаты и остановился на застывшей передо мной живой бронзовой статуе. Наступает кульминация драмы.

Еле слышно она вскрикнула:

— Нет, нет!

Но мгновение, когда еще можно было остановиться, уже миновало.

Я захватил тебя врасплох, и у тебя достало сил сказать „нет“. А сейчас тебя унесет поток событий, как уносит каждого, кто ему доверится. Если бы человек знал, когда ему следует остановиться, не сделать следующего шага, сколько судеб в мире сложилось бы по-иному. Разве солнце виновато в том, что сердца миллионов людей превращаются в выжженную пустыню, где сражаются песчинка с песчинкой, а у соловья пересыхает горло? Я чувствовал, как с каждым прикосновением, с каждым поцелуем тает ее недоверие. Ее лицо сияло, глаза светились. Она долго вглядывалась в меня, точно изучала. И вдруг покорно, голосом, полным мольбы, она сказала:

— Я люблю тебя.

И где-то в глубинах моего сознания словно в ответ прозвучало: остановись, пока не поздно. У меня перехватило дыхание…»

Глава третья

Был жаркий июльский вечер. В этом году Нил разлился как никогда: так высоко вода поднимается раз в двадцать-тридцать лет и рождает легенды, которые передаются из поколения в поколение. Деревня и вся земля до самой пустыни были затоплены, лишь кое-где небольшие островки полей темнели среди водной шири. Крестьяне добирались туда вплавь или в утлых лодчонках.

Во время разлива я был в Хартуме, а когда вернулся, отец рассказал мне, что как-то вечером после вечерней молитвы деревню вдруг огласил вопль отчаяния и горя. Кричала женщина. Люди бросились узнать, что случилось, и оказалось, что крик доносится из дома Мустафы Саида.

Обычно Мустафа Саид возвращался домой на закате, по на этот раз жена ждала его напрасно. Она обошла соседей, спрашивая, не знает ли кто-нибудь, где он. Одни говорили, что видели в поле, другие утверждали, будто он вернулся в Деревню. Третьи уверяли, что в поле его не было, что в этот день его никто не видел.

Вскоре уже вся деревня высыпала из домов. Мужчины несли фонари, садились в лодки.

Искали Мустафу всю ночь. Но тщетно. Обзвонили все полицейские участки ниже по Нилу до самой Кареймы. Среди утопленников, которых вода вынесла па берег в ту злополучную педелю, трупа Мустафы Саида не оказалось.

Тем не менее все пришли к выводу, что Мустафа утонул, а его тело стало поживой крокодилов, которыми разлившаяся река так и кишела.

Меня охватило сомнение. Я знал, что Мустафа Саид был отличным пловцом. Мной вновь овладело чувство, испытанное в ту ночь, когда Мустафа Саид читал мне стихи по-английски. И я снова словно увидел, как он с рюмкой вина между пальцами сидит, вытянув ноги и откинувшись, в кресле, точно стараясь укрыться от ветра. На его лицо падал бледный свет лампы, а глаза, казалось, были устремлены в глубину собственной души. А вокруг смыкался мрак, точно неведомые дьявольские силы вступили между собой в спор, кто скорее одолеет свет нашей лампы. Иногда вдруг мне чудилось, что никакого Мустафы Саида никогда не существовало и все, что о нем известно, — лишь игра фантазии, сновидение, а может быть, и горячечный кошмар, который в темной духоте ночи навалился на жителей деревни, но исчез с зарею, едва первые солнечные лучи засверкали над землей…

Когда я расстался с Мустафой Саидом, ночь была почти на исходе. Я вышел на улицу совсем измученный — возможно, оттого, что долго сидел в одной позе. Но спать мне не хотелось вовсе. Воздух был еще прохладен, сладко пахло цветами, и на улице никого, кроме меня, не было. Я долго, бесцельно бродил по узким извилистым проулкам, свежее дыхание ночного ветерка овевало мои щеки. Ветер прилетел с севера, принеся с собой прохладу, запах земли, напившейся влаги после безумств дневного зноя, запах навоза, смешанного с благоуханием цветущих акаций, зреющей кукурузы, лимонных деревьев.

В этот час вся деревня бывает погружена в безмолвие. Тишину нарушало только мерное постукивание насоса на берегу, лай собак да крик перекликающегося со своим далеким собратом петуха, возвещающего приход зари задолго до того, как начнет розоветь небо.

Я прошел мимо низкого домика Вад ар-Раиса, который прижался к земле у самого поворота дороги. В окне слабо мерцал огонек, и вдруг я услышал приглушенный женский голос. Мне стало не по себе — пусть невольно, но я заглянул в чужую жизнь, не предназначенную для чужих глаз и ушей. Кто же бродит по улицам в час, когда все добрые люди крепко спят!

Я знаю деревню как свои пять пальцев — каждую улицу, каждый дом. И десять куполов, которые поднимаются за деревней на кладбище, там, где начинается пустыня. И на кладбище мне знакомы все могилы — я бывал там с отцом, приходил с матерью, сопровождал туда деда. Я знаю всех, кто обрел там вечную обитель: и тех, кто умер задолго до рождения моего отца, и тех, кто ушел из жизни уже после моего появления на свет. Добрую сотню людей я сам провожал в последний путь, помогал копать могилу, стоял в толпе у ее края, глядя, как выстилают камнями ложе покойника, как укрывают его землей. Это бывало и утром, и в жаркий летний день, и ночью при свете факелов и фонарей.

Поля. Я знаю их. Знаю еще с тех пор, когда поскрипывали над ними сакии. Знаю, какими они становятся в дни засухи, когда люди уходят с них, а почва, еще недавно плодородная и щедрая, превращается в иссушенную, изрезанную глубокими бороздами равнину, где гуляет ветер, взметая песок. Я хорошо помню то время, когда в нашей деревне установили насосы, когда родились кооперативы. Земля вновь обрела плодородие и стала приносить богатые урожаи кукурузы летом и пшеницы зимой, а те, кто было покинул родную землю, вернулись.

Мне все здесь знакомо с первых лет моей жизни и до боли близко. Но еще ни разу я не видел деревни в столь поздний час. Вот загорелась огромная голубая звезда — утренняя звезда. Она висит где-то между небом и землей. А небо в этот предрассветный час кажется высоким и легким, и деревня словно возносится к нему на крыльях серой мглы. Дом Вад ар-Раиса и дом деда разделяет неширокий пустырь, словно пограничная полоса. Когда я шел через него, перед моими глазами вдруг отчетливо всплыла сцена, которую так подробно описал Мустафа Саид, и меня захлестнул тот же стыд, который я испытывал в тот миг, когда невольно подслушал, как Вад ар-Раис говорил с женой.

Я почувствовал облегчение, когда до меня из дома деда донесся его голос — он нараспев читал Коран, словно проверяя голос перед утренней молитвой. Когда же он спит? Последнее, что я слышу, засыпая, — это голос деда, старческий, бесконечно усталый, а когда просыпаюсь, то вновь слышу его же, и лишь потом до меня доносятся звуки дня. Так было, сколько я себя помню. Ничто не меняется в этом мире, уносящемся в неведомое!

Мой мозг продолжал работать, словно машина, которую забыли выключить. Внезапно я ощутил, как оживает моя душа, словно очнувшись от долгих и тяжелых страданий, как она пробуждается к новой жизни. Черные мысли, которые вызвала во мне исповедь Мустафы Саида, смятение — все это отступило куда-то далекодалеко. Мое сознание обрело удивительную ясность.