Безумец и его сыновья - Илья Бояшов

Ноги сами несли Книжника на вокзал, и давно он уже должен был погибнуть от разрыва жалкого, больного сердца, но не погибал – и бежал, бежал, а затем ехал все то провалившееся время, ни о чем уже не думая, подгоняя себя, боясь окончательно опоздать – да, так оно и было!

И когда поезд привез его и умчался, побежал Книжник по нескончаемой ночной дороге.

Оказался он посреди родных болот и холмов и по-прежнему торопился – не было во рту его за все эти дни ни капли воды, ни корки хлеба, но не нужно было Книжнику ни воды, ни хлеба. Он вернулся на землю и бежал по ее дорогам! И был вечер, и в вечерней тиши, и в вечернем тумане вдруг послышались ему, спешащему, чьи-то голоса – жалобно звали они его! Словно бы дети стояли по краям дороги и просили приютить и обогреть их. Неведомые, призрачные, стояли они вдоль обочин и провожали его, бегущего, спотыкающегося, – воздух был наполнен их тихими голосами – откуда взялись они, не знал Книжник, но он уже ничего не боялся и спешил к единственной цели.

И коровы выступили из ночного тумана: они были прозрачны, как облака, слышались звуки их колокольчиков – откуда и они появились, Книжник не знал. Повсюду уже слышались детские голоса, и отзывались на них печально коровьи колокольцы! Бежал Книжник – и все вокруг него наполнилось голосами, мычанием, собачьим поскуливанием, и услышал он – тарахтит где-то рядом знакомый трактор! Но не было в этом зове, в мычании и поскуливании знакомого хохота, не услышал он рева гармоники!

Закончился тысячеверстный путь: глубокой ночью, хватаясь за услужливые ветви разросшегося кустарника, вскарабкался Книжник на холм. И оказавшись в саду, боялся даже взглянуть на отцовскую избу, страшась тления в ней. Но его встречал прежний здоровый сосновый запах. Бревна сочили смолу, и ступени крыльца, свежие и чистые, были вымыты пробежавшим дождем. И крыша блестела под чистым, вымытым месяцем, и ничего не сделалось ее дранке. Книжник бросился в сени, с радостным ужасом предчувствуя, что встретит сейчас богохульного батьку, распахнул дверь со всей оставшейся своей силой, зная – ничему он сейчас не удивится и не испугается.

И остановился на пороге. Светлела горница, светлел дощатый пол, месяц вовсю разошелся и играл своим радостным светом, и ветер свободно проникал сквозь окна. Сидела в избе женщина – Книжник сразу узнал немую. Она заждалась его здесь – огромные глаза радостно взглянули на Книжника. Под платьем дрожали ее истосковавшиеся сосцы.

Вовремя они спустились с крыльца! Вовремя оставили таинственный этот дом, который хранил в себе детство Книжника и детство его братьев: все произошло вовремя, потому что раздался подземный гул. Этот гул разбудил весь холм, и задрожала земля под их ногами, какие-то неведомые большие птицы, дремавшие на ветвях яблонь, тяжело взмахивая крыльями, поднялись в ночное небо. И с замиранием сердца услышал Книжник, как изба выворачивается из земли всеми своими корнями, точно выкорчевываемое дерево – треск и шум пошел по холму. Словно завороженные смотрели немая и Книжник на чудо! Дрогнула изба от крыши до основания, словно живая, вздохнула, и стало слышно, как упала чердачная лестница – свалилась последняя тяжесть: началось вознесение дома!

Выворотившись всеми бревнами из земли, изба поднималась, медленно, а затем все быстрее и быстрее. Яблони зашатались и зашелестели, провожая ее. Возносился дом на глазах повергнутого на землю Книжника, уплывая в настоящую бездну, и месяц весело закачался, освещая ему дорогу.

И опрокинулось небо в глазах Книжника, и восстали великие горы детства – все выше к ним поднимался Безумцев дом!

Далекие зарницы освещали пустые его окна, и струился невиданный прежде свет месяца, нимбом окружая поднимающуюся избу, и видел Книжник, как открылась и закачалась ее дверь – но пропасть уже оборвалась за открывшейся дверью, и пропасть эта между ним, распростершимся в саду, и избой все увеличивалась.

И было слышно, как стены обвивал тугой воздух, и дом гудел, словно гармоника, всеми своими стенами.

Таков был неведомый знак!

И Книжник зарыдал, не зная, куда ушел отец их! И то безнадежно оплакивал, что не дано никогда понять ни ему, ни братьям, ни любому родившемуся и мучавшемуся человеку. Плакал, чувствуя свою немощность, и был бессилен даже ненамного, даже хоть на чуть-чуть ослабить свою великую боль.