Следы на песке - Игорь Рыжков

расходились. Где-то сплетаясь, а где-то останавливая свой бег навсегда. Однако. Любой камень. Ветка дерева совершенно случайно могли перекрыть его, и тогда… Я остановился в том месте, где мой ручей делал по своему течению крутой поворот, соскочил на землю и присел. Осторожно убрал с воды, опавшие почти черные листья, и пристально всмотрелся в собственное отражение. Шлем, его кольчужный обвес латы медленно растворялись, и я вернулся туда, где все это произошло.

Никто еще не называл меня Мастером, и я как все дети родителей-мотыльков, бегал за такими же как я, играя в вечные догонялки. Купался в глубокой холодной реке, и, однажды, совсем для себя неожиданно по неосторожности или глупости заплыл слишком далеко. Я опустил ноги вниз в надежде найти опору, и не ощутил под собой спасительного дна. Это потом. Дни напролет, поднимая тучи брызг, я учился плавать, раз за разом, преодолевая именно эту реку. Словно старался победить ее. Отомстить ей за свой ужас. Но, тогда я не почувствовал под ногами спасительной тверди. Я ушел под воду с головой. Задержал дыхание и видел солнце, светившее сквозь желтоватые волны прямо мне в глаза. Я понимал, что если я вдохну этот желтый свет — я погибну. Я опустился на самое дно. Оттолкнулся ногами. Всплыл над поверхностью и сделал вдох насколько возможно глубокий. Но, вода, безразличная, беспощадная, была сильнее меня, и я снова опустился на самое дно, пытаясь зацепиться хотя бы за, что, ни будь. Когда я всплыл в очередной раз, понимая, что этот раз будет последним, я увидел проплывающего мимо Влада. Обычного парня. Он просто жил не думая ни о чем. Ни о том, что было до него. Ни о том, что будет после. Он просто жил, как подорожник, неожиданно для всех, выросший у протоптанной в поле тропки. Он посмотрел на меня. Улыбнулся и толкнул в мою сторону, плавающую рядом, изъеденную водой корягу. Толкнул и поплыл дальше, по каким-то своим, наверное, очень серьезным делам.

Я опустил ладонь в ручей. Набрал целую пригоршню солоноватой воды и поднес к лицу. Мы не знаем, какой из наших поступков будет иметь великие последствия. Никто не знает. Влад просто толкнул в мою сторону кривую деревяшку. Благодаря этому, далеко на севере построены города, появились сотни полотен с яркими цветами, которые разъехались по всей Терре, в этот мир пришли четверо, идущих за Мастером следом. Всего лишь полусгнившая деревяшка. Как мало и как много. Я оставлял следы на песке серой пустоши. Влад не умел этого делать. Но были ли они только моими? Я достал из походной сумки бутыль, выпил немногое, что осталось. Стряхнул последние капли в мох и набрал в нее ржавую воду из ручья. Спасенная жизнь проводника, что-то должна значить. Очень и очень важное.

Я напился горьковатой с красным оттенком воды из бутыли. Подтянул Мальву за повод и попытался дать напиться ей. Она фыркала. Вытягивала мягкие губы. Но все-таки начала пить красноватую жидкость на самом деле похожую на кровь.

Когда Мальва напилась. Я снова взобрался в седло и двинулся дальше, стараясь не потерять петляющее узкое русло. Мой ручей перетекал в ручьи идущих впереди Великой Хельги и Алексиса. Я помнил, что в одном из его резких и крутых изменений русла он мог прекратить свой бег. Это было по протоку крови Хельги. Там где сплетались потоки Солы и Железного всадника. Там мне нужно было сделать важное. Выйти из теней и отдать дань почести своему смертельному врагу и врагу Хартланда. Иногда бывает и так. Я ехал не спеша, отдавшись своим мыслям и воспоминаниям.

Мне вспомнилась дама, которая плакала от того что щенок французского бульдога у нее на руках озяб и дрожал. Это было давно. Еще во второй моей жизни и я с трудом вспомнил этот эпизод. Но он все-таки застрял в памяти, хотя я гнал его, и не хотел делать частью своих воспоминаний.

Разумеется, я дал свой шарф для того, чтобы спрятать щенка от промозглого ветра, дувшего с Невы, и проводил эту женщину до ее дома. Когда я спросил — почему она не родила детей вместо того, чтобы носить на прогулку щенков, она посмотрела на меня круглыми от ужаса глазами.

— Молодой человек! Вы, наверное, не знаете, что дети — это больно и дорого. У меня вырастет живот. Грудь станет некрасивой и, наверное, выпадут волосы. И еще. — Она остановилась, тыкая меня пальцем в грудь, словно, произносила одну из надписей на скрижалях, сказала. — У меня наверняка испортятся зубы.

Я закрыл за ней дверь, так и не взяв свой шарф обратно. Я ничего не сказал ей, потому, что ничего не мог сказать ей. Потому, что бессмысленно было, что-то говорить ей. Она убила не только своих детей. Она уничтожила всех, кто был до нее. Она убила всех, кто мог быть после нее. Она нанесла Хартланду смертельную рану. Диана была не нужна. Пали десятки и десятки воинов просто от того что в сердце этой женщины поселился страх. Мелкий, пакостный, совершенно неопределенный страх, оказаться не такой как все. Или не такой как ее окружение или просто страх того, что кто то, может не одобрить принятое ей решение. Страх превратившийся в убеждение, что мир таков каким она его считает. Что он начинается с ее рождения и заканчивается где то там… Где то там… Там где ее грудь вечно высока. Там где ее лицо не пересечет ни одна морщина. Где то там. В блеске и кружевах, которые закончатся очень и очень быстро. И что же останется? Останется серая едва освещенная комната с согбенной старухой в истертом кресле. Собаки и… Да… Боль… Боль и жестокое, вечно жгущее сожаление, о том, что все могло быть совсем иначе.

Ким называл этот страх гонками за миражами. Бесконечной и совершенно бессмысленной погоней за ценностями, которые не являются таковыми. За суррогатами. За тем, что можно принять за действительно дорогое и настоящее. За собаками вместо детей. За красивыми картинками вместо настоящего крепкого здорового тела. За словами вместо поступков. За бесконечными грудами золота, за которое якобы можно было купить настоящую дружбу, любовь, преданность и честь. Кто-то перестает быть телом Хартланда, тем самым заражая его все больше и больше. Отравляя тех, кто еще стоит на посту. Убивая тех, кто еще не рожден.

Я поднялся в полугрезах над Хартландом и увидел эту рану. Она расползалась серой кляксой по его телу, захватывая все большее и