Возвращение в Союз - Дмитрий Добродеев

«На самом деле — все иначе! Жизнь — это не судилище, не сон, не бред, не воля и не представленье. Это не классовая рознь и не судьба товара… Жизнь есть совместное переживанье, синхронная накладка миллионов фокусов (зрачков). Их наложенье и создает пропорцию того, как надо. Истинную оптику!»

Действительно, остыв, вглядевшись пристальней, я ощутил: хрусталик тает, глазное дно растет, а выпуклое сразу стало впуклым. Мой зоркий комсомольский глаз просек, что царство Шамбала есть наложение всех царств и всех режимов мира, закрытое пространство Вечности, простор решений, и в центре этой вечной драмы я есмь и сопереживаю всю сумму ситуаций, от А до Я, от залпа крейсера «Аврора» до третьего раздела СССР.

— Ну а теперь? — Теперь — за дело, товарищ! — Верховный свистнул, и тотчас появился паланкин. Малютки-чабаны с предгорьев Агыддага приблизились и поклонились в глубоком почтеньи. Уселся на подушки, задернул занавес и начал: бессчетный спуск из царства небожителей в долину смерти.

ЧОЛПОН — УТРЕННЯЯ ЗВЕЗДА

Меня снесли на паланкине вниз. В пути я видел: замерзших альпинистов, обломки краснозвездных ястребков, шинели офицеров белой гвардии и многое другое. Всего не передашь.

Спустились. Время изменилось. Пахнуло концом 70-х. На областных дорогах — портреты Брежнева, Усубалиева, плакаты, зовущие к борьбе за мир.

— Все, прибыли! — малютки-чабаны согнулись в земном поклоне. — Прощай, безвестный друг, дальше пойдешь сам.

Попутный «газик», Фрунзе. Я вылез на центральной площади. И сразу узрел, что надо. Отель «Чолпон», что по-киргизски — «утренний звезда».

Расположился в депутатском номере, с лепниной на потолке, громадная кровать и шкаф слоновьих габаритов. В брезентовом комбинезоне я лег. Смутные мысли вились в башке, и слово «Чолпон» звенело в перепонках. Наконец, возбуждение осело. Я был готов к новым авантюрам.

На первом — ресторанчик. Там было тихо. Сидели супруги перекатные с детьми, заезжий киргиз в степном халате да группа арабов — летчиков из «Луговой». Музыканты настраивали инструмент, шнуры валялись вокруг эстрады. Я заказал: манты, бальзам, грибну-закуску. Закинул в глотку, закурил. Приятна слабость разлилась по телу. На старых командирских — 7 вечера. 16 ноября 79-го. Точка.

Народ подтягивался в ресторан. Они — что на эстраде — установили свои бандуры и начали постукивать в микрофон. Все было готово к действу: повизгиванье скрипок, дерганье гитар, некие раз-два-три, покашливанье, звон посуды на кухне да равномерное гуденье зала.

Дождался: действо началось. Ансамбль заиграл «Лезгинку». Ко мне подсели два киргиза — Алдан Кадуралиев плюс Салтан Уметалиев. Попросили закурить. Не торопясь покурили, потом затушили чинарики мне в манты. Железным голосом сказал им: «Чего вы выступаете, товарищи?»

В ответ Алдан Кадуралиев достал узбекский нож с наборной ручкой и прошипел: «Долой советских оккупантов!» Тут я не выдержал и крепким аперкотом влепил ему в мошонку. Подобно подрубленной под корень березке он рухнул под стол.

Салтан Уметалиев свистнул в оба пальца: «Ребята, наших бьют!» Киргизы подвалили. В расход пошли бутылки, стулья и даже — бюст первого секретаря Усубалиева. Получив прямо в лоб и отлетев к стене, я понял: пора тикать!

Стремительно пронесся я над свалкой и вырвался наружу, пробив теменем окно.

Там было прохладно. Ветер с Тянь-Шаня нес аромат подсушенной травы. Столица Киргизии расстилалась внизу мигающими звездочками проспектов. Дальше была тьма: крутые отроги Ала-Тау, ущелье Кара-Су.

Путь мой пролег на Запад. Через ущелье Кара-Су, нагорье Кара-Кол, через Голодну-Степь и целинно-залежные земли — я оставлял Азию за собой и рвался к зверской части материковой Европы.

Этот полет протекал во мраке и угаре, в странном и торжественном оцепененьи. Леса и перелески мелькали в прорывах туч. Белые равнины расстилались внизу. Тамбов, Липецк, огни несчастных деревень. Россия нищая, ощетинившаяся станциями дальнего слежения. Близилось утро. Точка.

Где-то в районе Золотого кольца столицы меня засекли. Грянул выстрел. Ушла ракета. Что-то шлепнуло на высоте десяти тысяч метров и осыпалось золотым дождем. Волчьей сытью, травяным мешком соскользнул я по небосводу в глухой сугроб Кожухинского леса.

Подбежала овчарка Лида, обнюхала обмякшее тело и жалобно завыла. Сержант Очков присел на корточки, повернул пришельца к себе лицом. Тот что-то бормотал и знаками давал понять, что речь идет о чрезвычайно важном деле. Промеж глаз его торчал осколок и переливался всеми цветами радуги.

— Глянь-ка, — сказал Очков, — утренняя звезда. В лесах под Фрунзе охотились мы на белок. Старый Толомуш учил бить их промеж глаз. При этом у жертвы возникал эффект утренней звезды. «Чолпон»! — кричала она каждый раз, как пуля влетала в перемычку между глазниц. По их дикому поверью, душа в этот миг зависает в ветвях подобно утренней звезде и подобно звезде же соскальзывает на землю.

— Хватит заливать, старче, — сказал я не своим голосом, — вызови-ка лучше кого надо. — Подкатил воронок, меня швырнули без церемоний и повезли в районный центр «Вятка» — на допрос. Там — вытащили осколок, замазали отверстье стрептоцидом, перемотали голову тройным бинтом. Я стал похож — на Щорса. Отважный, раненый и очень честный. В таком вот виде и начался допрос.

ДОЖИВЕТ ЛИ СССР ДО 1992 ГОДА?

Допрос. Настольную направили в глаза: «Откуда прибыли?»

— Из ниоткуда. — Смеешься, падла? — Серьезно, я из царства Шамбалы. — Откуда, бляха-муха? — Из Шамбалы. — И что? — И ничего. Располагаю особой информацией. — Тут что-то не того,

— майор Рябинченко связался с Центром: «Тут диверсант один, лопочет, что он из Шамбалы. Что делать?»

— Ждите! — был ответ.

Еще один допрос. Уже — с усиленным нарядом звукозаписи. Они записывают, что я им говорю — про царство безумных снов, про гибель СССР, про иностранные подлодки. Досье растет. Они мотают головой: «За вами не угнаться, сэр». — Какой я на хрен сэр, я ведь один из вас! — И все же… сэр, давайте вот что: мы быстренько составим рапорт для начальства, а вы пока — толкните речь перед курсантами. Мы чувствуем, что в вас — живая боль за наш Союз.

Меня почистили, припудрили опухшие глаза, обрызгали «Тройным», надели форму курсанта высшей школы КГБ и повели по коридору.

Торжественный проход по разведшколе номер пять. Со стен взирали портреты Брежнева, Дзержинского, Андропова… Нам отдавали честь, вытягивались в струнку… Все, наконец, ввели. В колонно-актовый, украшенный знаменами. Курсанты таращат зены. Играет второй концерт Рахманинова, сидит президиум — два генерала, один полковник, а также комсорг Падленко. Полковник Нытиков шепнул мне, обдав изрядным перегаром: «Сперва, для конспирации — молчи, сиди вот тут. Ну а когда моргну — руби с трибуны всю правду-матку!»

Комсорг Падленко поднялся на трибуну. Бесшумно испортил воздух, пригладил кок и развернул бумажку. — В отчетном переломном, — его зрачки сперва расширились, потом неимоверно сузились в потугах разобраться. Текст был написан от руки, вдобавок — закапан баночной селедкой. Бритоголовые молчали.

Падленко покрылся холодным потом. Ругнувшись в зубы, он положил доклад в карман и начал от себя: «Товарищи, ребята, давайте — о самом главном. Как говорил Ильич — учиться! Короче, товарищи, необходимо просвещаться. Соцобязательства и ленинский зачет. Ведь это серьезно, товарищи, готовьтесь к семинарам. Ведь мы, товарищи, обязаны, ведь если нас копнут, а мы не сможем — то крышка… Ведь мы — в чекистском нашем коллективе…»

«Начальник Управления сказал, что мы должны отреагировать на критику, на замечания, товарищи… а то активности как не бывало. Там раньше каждый брал главку от фонаря, а в нынешнем семестре — другое дело. Там, скажем, пятилетка, война, победы в космосе и укрепление позиций СССР на мировой арене… вы поняли?»

«Ведь все мы, коммунисты, комсомольцы — являемся боеголовкой партии, и если надо, то жизнь положим. А нам, курсантам разведшколы номер 5, особенно положено. Ведь если что, то кто ответит за предательство, за саботаж, за политически неправильную линию…»

— Падленко, хватит заливать. Давайте ближе к делу! — начальник 5-й разведшколы полковник Нытиков захлопал линейкой по столу. — Докладывайте, чего добились в отчетном переломном. 79-м. Вы слышите, курсант Падленко? Как говорится, ближе к телу! А ежли не в можжах — очистите арену!

И тут меня прорвало. Чеканным шагом вышел на трибуну и обратился к курсантам с предельной прямотой: — Что, разложились, братцы? Совсем обюрократились? — Из залы раздался свист: — А ты тут кто, чтоб нас учить? — Я — это я, товарищи! Я тот, что был и будет. Я видел то, чего никто из вас не видел. Развал родного государства. Сплошные измывательства над армией и КГБ. Разгул бандеровцев, панисламистов и прочей сволочи. И я вам говорю со всей серьезностью, товарищи: мы все должны беречь совецку-власть! Ведь впереди, товарищи, угроза. Я знаю, что впереди — предательство и перестройка, отказ от идеалов Октября… Настанет 91-й год и все накроется рулем!»