Возвращение в Союз - Дмитрий Добродеев

На все его вопросы я отвечал простым, как правда: «Пошел-ка ты на хутор, бабочек ловить!» Полковник почесал в затылке, сказал: «Послушай, мальчик! Великий рейх раскинется на ареале от Белого до Каспия. Что ждет там вашего собрата? Евреев, хазаров, цыган и прочих кочевых народов вестимо ждет полная репатриация. На склоны Гималаев. Особо встает вопрос с Россией. Кто вы? Европа или Азия? Ведь если вы не с нами, то вас придется выслать за Урал. А между Европой и Азией поставить великую заграду».

На это я ответил: «Ха-ха, мы — скифы! И потому мы выбрали наш строй. А если вы на нас всерьез попрете, то мы покажем долбаной Европе, что значит вселенский ужас и тряска во всех членах. Товарищ Сталин правильно сказал: «У Запада учиться нечему!»

— О мальчик-мальчик-мальчик, о юный пионер, — промолвил полковник Детмользен, — я — родом из балтийских немцев. Мои отец и дед служили императорам российским. Мы защищали идею Петра Великого, идею России как Европы. Однако — все это развеялось. И только немцы еще способны…

— Достаточно, — ответил пионер, — наслушался галиматьи. И вот что вам скажу: вы сдохнете, вы и Европа ваша, а наши кони железные еще проскачут по вашим обывательским местам. А больше — ничего вам не скажу.

— Ну что же, — вздохнул полковник, — заприте его на ночь в сарае, быть может, одумается. А не одумается, так утром расстрелять.

Солдаты Ганс и Фриц, подталкивая автоматами, загнали меня в сарай, где раньше держали кур. Теперь пернатые подружки, ощипаны и выпотрошены, крутились на вертелах походных кухонь. По всей деревне пахло жареным.

Я осмотрелся: немного сена, птичий помет да тонкий лучик света сквозь оконце. На что же сесть? Нашел обрывок бумаги, поднес с оконцу. «Призыв РККА ко всем российским гражданам!» — прочли мои глаза. И подпись: Лев Троцкий, главнокомандующий.

Еще там значилось: «Товарищи, рабочие, крестьяне и трудовая интеллигенция! Советская Россия в кольце врагов!»

— Вот сволочи! — я призадумался.

ШКОЛА МУЖЕСТВА

Прошло неизвестно сколько времени: сидел на земляном полу и, обхватив себя за голову, невнятно бормотал и ковырял каким-то прутиком математические формулы, которые учил еще в гимназии в Воронеже. В амбаре было душно, грязно, а главное — был неизбежен расстрел. Ну почему же, бляха-муха, и за что? Ведь я так молод, а тут проклятая гражданка.

За стенкой бу-бу-бу — красноармейцы. Сидели на завалинке, курили и говорили вполголоса: «Слы, Ваня, а говорят, как белых разобьем, совсем другая жизня будет… такая, что нам не снилась и в сладком сне… вот только буржуев и нечисть всяку под корень изведем. Дожить бы только…»

— А командир Фокеев что говорит?

— Он говорит — учиться надо… тогда коммуну и построим.

— А какова она, коммуна?

— А это, брат, когда всего в достатке, да и работать почти не надо.

Я кашлянул: «Ребята, надо по нужде».

— А ты давай в штаны. Чего тебе? Ведь все равно в расход.

— Ну хоть в последний раз сходить нормально дайте. Пожалуйста.

— Ну ладно. Пес с тобой! — открыли дверь. Солдат Лазуткин — весь в мыслях о коммуне — встал позади с винтовкой, я — с поднятыми вверх руками, в разорванной рубахе — впереди. Ничо, пошли.

Уже смеркалось. Красноармейцы развели костер, пекли картошку под ранним звездным небом. Тянуло аппетитным дымом, и едкая слюна во рту. Однако делать неча. Расположился под кустом. Солдат Лазуткин сел рядышком на пень и начал скручивать цигарку.

Я тужился, кряхтел; на небе — первая звезда, и речка Швыря катила воды к Ледовитому, на Север.

Когда солдат Лазуткин не в меру замечтался и поперхнулся табаком, я прошептал заклятие, перекрестился, подтянул штаны и кубарем рванул вниз — под откос — к реке.

— Стой, сволочь белая! Куда? — Лазуткин выстрелил, но промахнулся. А я скатился до воды, нырнул, вздымая фейерверки брызг — саженками на тот на берег, и там скользнул в кусты. Шальные пули срывали ветки, свистели над головой, но из последних сил перебежал поляну и углубился в лес. Размазывая едкую слюну, бежал минут 15, потом присел: «Все, баста, больше не могу…»

Совсем стемнело. Стволы деревьев, и небо звездное в просветах над головой. Далекий хохот филина и лай собак. Я прикорнул под дубом и, обхватив колени, тяжело дышал. Насилу отдышался. Потом расслышал голос: в чащобе кто-то пел. В той песне говорилось о войне с Наполеоном, о том, как долго шумел пожар московский, и о том, что обух войны народной кнутом все равно не перешибешь. И звуки этой песни заунывной пленили мое сердце. Пошел на песню, завидел впереди огонь: перед костром сидел подросток и ворошил картошку в золе.

Итак, я вышел к костру, подросток поприветствовал меня: «Садитесь, гостем будете. Откуда?»

Подумалось: он красный или белый? Одет как гимназист… Решился: «Я — к Каппелю. А ты?»

— Я — тоже к белым… садись, бери картошку!

Поели картошки, обжигаясь и посыпая крутой солью. Затем мы помочились на костер, легли калачиком. И я заснул в мгновенье ока.

Проснулся от подозрительного шороха. Открыл глаза и в предрассветном сумраке увидел: подросток затачивал большую палку с сучковатым концом, шептал себе под нос: «Ну погоди мне, сволочь белая… сейчас посмотрим!» — он отступил два шага и, размахнувшись, хотел пробить мне башку. Я откатился, и палка жахнула по корню, переломилась надвое. Тогда рванул к змеенышу и повалил его на землю. Катались клубком, рыча от ярости и боли. Собрав все силы в комок, я сжал корявые на горле гимназиста и стиснул: «Все, готов!»

Поднялся, вытер пот: «Ну, докатился, друг… убил красноармейского гаденыша… Сик транзит». Залез к нему за пазуху, нащупал письмо. Там значилось: «Товарищу краскому Сиверсу. Найденов Коля к вам направляется от имени самарской комячейки. Он хочет преданно служить, а если надо — умереть — за дело мирового пролетариата. С коммунистическим приветом, товарищ Христич».

Засунув письмо за пазуху, пошел туда, где за ветвями вставало красно-солнце. Продрался сквозь кусты малины: опушка была близка. Внезапно меня насторожило конско-ржанье: увидел всадников, неторопливо огибавших лес: свои или чужие? Напрягши воспаленные глаза, я разглядел: казацкие папахи, лампасы, газыри… Рванул навстречу, припадая к сапогам, икнул: «О господа, как хорошо, что я вас встретил..»

Они остановились. Поручик Кебич спешился, спросил: «Вы кто?»

— Я — юнкер Синицын. Я был захвачен красными. Скажите Каппелю, что красные готовят наступление завтра на заре… Они достигли соглашения с Махно… быстрее, ради Бога!

ПОСЛЕДНИЙ ЭШЕЛОН-2

— Вползайте, юнкер…

Роняя едкую слюну, изнеможденный и почерневший, заполз в вагон и лег в изнеможенье на красной ковровой дорожке… Какая обстановка! Стены увешаны портретами, на окнах бархатные занавеси и аромат — хороших сигар и коньяка… За красным полированным столом — полковник Штаубе, в парадном мундире с аксельбантами, монокль в недвижном левом оке.

— Ну что же вы, юнкер! — приятный баритон звучит с укором. — Мы вас послали в разведку, надеясь, что вы вернетесь через час, а вы — исчезли на 5 дней… Где вас носило?

— Я, я… — и судорожные звуки скребутся из моего горла. — Я был в плену… и вот, извольте видеть! — я показал измазанное нижнее.

— Ну ладно, — полковник поморщился, — займитесь собой, снимите это подоночное неглиже, переоденьтесь, одним словом, ну а потом — прошу к столу. Есть дело.

— Скажите только, какое сегодня число?

— Сегодня, милостивый государь, декабрь 19-го, мы накануне Рождества. Точнее — 20-е сегодня. Наш эшелон с боями прошел сквозь красных у Семипалатинска и движется на всех парах к Владивостоку. Вы не забыли, надеюсь, что адмирал Колчак велел оставшимся в живых достичь Находки и временно отправиться на сборы в Сан-Франциско…

— Да-да, конечно, — я выдавил подобие улыбки.

Полковник харкает в батистовый платочек и водит рукой по карте: «Докладываю обстановку, господа! В живых осталось — трое офицеров. А с юнкером Синицыным — уже четыре. Вот видите, — его рука ползет по ветке Транссибирской магистрали, — до бухты Находка — 6 тысяч километров, а там уже японцы, порядок. Молитесь Богу, господа, чтоб не возникли партизаны. Солдаты сбежали, в соседнем вагоне-лазарете — лишь четверо медичек. Вот вся наша живая сила. Четыре револьвера, пять винтовок, пригоршня патронов и вышедший из строя пулемет «максим».

— Неужто мы прощаемся с Россией? — задумался корнет Кулагин.

— Я предлагаю, — хмыкнул капитан Машук, — устроить на всякий случай прощальный пир. Позвольте пригласить медичек?

— Извольте, только без эксцессов, — полковник был печально равнодушен.

Мащук махнул рукой, и появились медсестры Смоковницыны — Тамара, Женя, Нина и Анастасия.

— Давай! — махнул рукой полковник, поставил граммофон.