Два солдата из стройбата - Владимир Лидский

Круглову пришлось, уложив роту, ещё с полчаса помаячить в казарме, и только потом он отправился в столовую трясти поварят. Поварята накормили его – поджарили картохи, налили сладкого чаю и дали с собой большую алюминиевую миску с макаронами и полчайника компоту. Сержант понёс еду в кочегарку. Зайдя внутрь, он увидел заплаканную Веру и довольного Магомеда. Сразу всё поняв, он подошёл к Магомеду и заехал ему в ухо. «Убью, шайтан!» – рыпнулся было кочегар, но Круглов поднял внушительный кулак и поднёс его к носу строптивого даргинца. Тот отступил. Сержант отдал еду Вере и пошёл во вторую роту искать банщика. Сначала он хотел, договорившись с фельдшером, поселить девушку в санчасти, но потом подумал, что санчасть – слишком заметный и чересчур посещаемый объект; её пребывание там, скорее всего, довольно быстро обнаружит начальство. Или кто-нибудь из доброхотов оперативно настучит. А баня посещается солдатнёй только раз в неделю и в этот день Веру можно будет переводить к даргинцу. Поэтому он и решил найти банщика. Койка ефрейтора Есеналиева, заведующего помывочным хозяйством, почему-то оказалась аккуратно застеленной, хотя после отбоя он должен был спать вместе со всеми. Круглов вернулся и обнаружил банщика на рабочем месте. Тот сидел в предбаннике на ворохе грязного солдатского исподнего перед облупленным стенным зеркалом с водочною бутылкою в руках и в одиночку жрал водку прямо «из горла», закусывая сладкую горечь алкоголя чернушкою с какими-то дрянными консервами. По степени наполненности (или лучше сказать – опустошённости) бутылки сержант определил, что процесс начался сравнительно недавно и, пока он не перешёл в необратимую стадию, поспешил объяснить банщику суть дела. Ефрейтор на удивление быстро всё сообразил и попросил только не задерживать поселение, потому что в противном случае он вряд ли уже сможет быть полезным Круглову в решении каких бы то ни было организационных вопросов. Сержант быстро сгонял в кочегарку и привёл Веру. Есеналиев отвёл её в свою каптёрку, где стояла широкая банная лавка, покрытая матрасом и застеленная солдатским одеялом. На всякий случай Круглов, шутливо ухватив банщика левою рукою за горло, слегка сжал его острый кадык могучей пятернёй и строго пригрозил: «Ну, ты смотри… это… не балуй…». И пошёл в роту. Для банщика, впрочем, угроза сержанта не имела ни малейшего значения, поскольку у него в жизни были свои приоритеты, и разделять собственную индивидуальную нирвану с кем бы то ни было, пусть даже и с симпатичной девушкой, в его планы не входило. А посему Вера могла спокойно улечься и заснуть. Что она незамедлительно и сделала.

Но новый день принёс новые заботы.

Сержант Круглов поговорил со старшиной Зуйковым, взял у него десять рублей и после отбоя проводил до бани. Следующим днём сержант поговорил с нормировщиком Корнеевым, который тоже выложил десять рублей за право внеочередного посещения банной каптёрки. Потом за те же деньги её посетил один доверенный рядовой, потом ещё один, потом ещё… За неделю у Круглова скопилось больше ста рублей и он понимал, что это не предел, потому что спрос был неиссякаем. Один рубль из тарифного червонца Круглов отдавал Вере, один – банщику Есеналиеву, восемь оставлял себе…

Кому надо было знать о банном сервисе, – те знали, а кому до поры до времени сержант не доверял, те, соответственно, – не знали.

Прошло некоторое время, и заманчивое предложение получил Петров. Как-то перед отбоем сержант подошёл к нему и ехидно спросил: «Слыхал, что у нас в бане есть?» – «Ну, слыхал, – ответил Петров. – И что?» – «Не желаешь девственность потерять?» – так же ехидно и даже издевательски бросил сержант. «А тебе откуда известно, кто девственник, кто – нет?» – занервничал Петров. «Да по роже твоей салабонской видно, – злобно ответил Круглов. – Так пойдёшь или нет? Если пойдёшь, гони десятку!» – «Пойду!», – с вызовом выпалил ему в лицо Петров и достал деньги из кармана «хэбэ».

После отбоя сержант проводил его до бани, завёл в каптёрку, развернулся на пороге и ушёл. Петров поздоровался с Верой и присел на табурет возле импровизированной койки. Девушка стояла, сложив руки на груди, и выжидательно оглядывала гостя. Петров краснел и бледнел. Опыта общения с противоположным полом у него, конечно, недоставало, но не это было причиной его смущения. Он испытывал мучительную неловкость за своё присутствие здесь, за саму эту позорную ситуацию, в которой он ощущал себя подонком, заплатившим деньги за что-то нехорошее, недостойное, стыдное. Он хотел уйти и даже сделал неуловимое движение к выходу, но Вера мгновенно откликнулась на это движение и тихо спросила: «Ты куда?» Петров снова утвердился на табурете, опустил голову и стал молча разглядывать свои обветренные руки. «Иди ко мне…», – сказала Вера. Он встал, напрягшись, и сделал несколько неловких шагов. Подойдя к ней, стеснительно поглядел в сумрачные страдальческие глаза, скользнул взглядом чуть ниже, увидел беззащитную тёмную впадинку на её шее и задохнулся от нежности…

Через полчаса Вера, выпростав руки из-под одеяла и повернув голову в сторону Петрова, жёстко сказала: «Уходи…». Петров привстал и трепетной ладонью провёл по её воспалённой щеке. «Я тебя так…жалею…», – сказал он дрожащим голосом. «Пошёл вон…», – откликнулась Вера и с ненавистью посмотрела на него…

Два месяца пролетело, словно два дня. Осень быстро закончилась, и зима, заморозив ледяными ветрами российские дали, надёжно укрыла окрестности безразмерным лебяжьим одеялом. Заглядывая за колючку на задворках своей части, Петров с тоскою примечал стоящие по пояс в нетронутом снегу иссохшие былинки, сиротливо качающие своими понурыми головками под морозным сквозняком.

Всё это время он ни разу не видел Веру и мог лишь догадываться о её участи. Он не знал, что власть над нею давно перешла в руки прапорщика Санды, который угрозами и шантажом вынудил Круглова уступить её. В своей ненависти к солдатне и ко всему миру вокруг Санда был феноменально последователен и органичен. Личная жизнь его в молодости не сложилась, детей он не завёл, друзей – тоже, квартиру не заимел, богатств не нажил. В преддверии критического возраста не было у него за душою ничего, кроме неизлечимого алкоголизма, непомерной жадности и злобного неприятия всего сущего. Поэтому силою вырвав у Круглова Веру, он сначала долго мучил её, утоляя свою плотскую жажду, до того утолявшуюся лишь звериным рукоблудием, а потом, спустя три-четыре дня, стал водить к ней всех желающих, беря за это уже не десятку, а «пятнашку». Причём, ни Вере, ни Есеналиеву в новых условиях уже ничего не доставалось.

Вера молила Бога об избавлении, но на дворе стоял мороз, двери её узилища надёжно запирались, а до родного городка было километров двадцать.

Об интимных особенностях солдатской бани знала почти вся часть и, конечно, было бы странным, если бы в конце концов не узнали о них отцы-командиры.

Однажды перед самым разводом в четвёртую роту ворвался озверевший от ярости батальонный и, оттолкнув бросившегося на доклад дежурного по роте, подбежал с перекошенным лицом к Санде. Схватив прапорщика за шиворот, словно нашкодившего кутёнка, Кадомцев чуть не волоком потащил его к выходу из казармы. Возле вешалки он не дал ему одеться, с силой толкнул головою в дверь и энергично вышел вслед за ним на утренний морозец. Весь батальон видел, как майор тащил обмякшего Санду в сторону бани. Командиры и солдаты сжались от ужаса в преддверии грозы. В гневе Кадомцев становился невменяемым, и все это знали.

Перед дверьми бани батальонный сильно встряхнул прапорщика и с угрозою в голосе пророкотал: «Открывай!». Дрожащими руками Санда отомкнул замки. Майор ногою распахнул двери и влетел в помещение бани. Вера ещё спала. Батальонный сорвал с неё одеяло и потащил за рубашку из постели. «Встать, встать, я говорю, шваль подзаборная! Встать! – орал Кадомцев срывающимся голосом. – Ты что же это здесь триппер мне сеешь направо и налево?! Да я же тебя удавлю, мокрого места не оставлю!» Вера в ужасе пыталась отцепить мёртвою хваткою вцепившиеся в её рубашку железные пальцы батальонного. «Не надо, дяденька, не надо…», – лепетала она, и слёзы катились из её глаз. «Вон!!», – заорал Кадомцев и выпустил её из рук. Вера мгновенно оделась и выбежала на мороз. На плечи она успела накинуть солдатский бушлат, который ещё осенью выбрал для неё из списанного хлама сердобольный Есеналиев. Но ноги её были обуты в демисезонные туфли, и она, спотыкаясь и оскальзываясь на ледяных кочках, побежала к колючке на задах хозяйственных построек.

Почти у самого ограждения её догнал Петров. «Стой… стой…», – твердил он ей вслед, задыхаясь. Вера остановилась. Петров снял со своей головы шапку и надвинул её на растрёпанные волосы девушки. Потом протянул руку и сорвал с шапки кокарду. Он смотрел в её лицо, в её сумрачные страдальческие глаза и видел, как маленькие снежинки садятся ей на веки и мгновенно тают. От слёз ли, от снежинок было мокрым её лицо, понять было невозможно, но выражение скорбной муки во всём её облике говорило о том, что снежинки здесь вовсе не при чём. Петров порылся в карманах и вынул заначенный со вчерашнего ужина кусок сахара. Он протянул его Вере. «Я тебя очень…», – сказал он с невыносимою болью и прикоснулся нежной ладонью к её леденеющей щеке. Вера всхлипнула, словно обиженный ребёнок, и, проваливаясь в снег, пошла к колючему ограждению.