Два солдата из стройбата - Владимир Лидский

Как-то в столовой Итунин подошёл к Петрову и неуклюже похлопал его по плечу: «Приходи после отбоя до кузни…»

Когда все улеглись, и дежурный по роте покинул казарму, Петров встал, оделся и, проходя мимо дневального, вполголоса предостерёг: «Только пикни…»

Приближаясь к кузне, он издалека учуял соблазнительные ароматы жареной картошки. Внутри помещения они оказались ещё ярче и головокружительнее. На маленьком огне горна в открытой сковородке потрескивала картошка, аппетитно лоснясь в свете тусклой лампочки зажаристыми корочками. Итунин поздоровался с Петровым за руку и пробормотал куда-то в угол: «Жена… это… сало…посмотри…» Переведя это странное высказывание на общедоступный язык, Петров понял, что жена, очевидно, прислала кузнецу посылку, и он позвал товарища попробовать давно забытые заветные дары. Кузнец снял с горна сковородку и поставил её на столик. Парни с удовольствием поели картошку, и Петров после еды стал осоловело хлопать веками. Пока Итунин колдовал над чаем да стряхивал за порогом кухни потрёпанную дерюжку, заменявшую ему скатерть, Петрову явственно слышался какой-то странный писк, исходивший непонятно откуда. Мутная, размытая мысль пунктиром мелькала в его голове, – наверное, это дремота посылает ему своих потусторонних гостей – неясные звуки, нечёткие видения… Как-то замедленно и глухо звучал голос кузнеца, предлагавший ему чифирь, и Петров усилием воли заставил себя взбодриться и отказаться от чифиря. Кузнец сделал обычный чай, разлил его по кружкам, положил на стол слипшиеся в бумажном кульке карамельки. Петров опять заставил себя проснуться и с удовольствием попил чаю, но после этого его ещё больше разморило, и он стал ещё сильнее хлопать веками, пытаясь отогнать от себя назойливую дремоту. Во сне он видел, как по дерюжке стола между алюминиевых кружек сновал серый симпатичный мышонок и, смешно шевеля носиком, принюхивался к кульку с конфетами. Потом Петров осознал себя лежащим на диване и услышал голос Итунина: «Вставай, военный… уже утро… иди в казарму…». Петров нехотя встал, попрощался с кузнецом и вышел в морозную ночь. За его спиной из открытой двери кузни что-то неясно пискнуло…

Следующим вечером Петров нашёл Итунина в дальнем углу ленинской комнаты. Кузнец сидел в полутёмной нише и, сгорбившись горою, держал перед собой огромную, натруженную, похожую на корявую лопату ладонь. На ней сидел крохотный мышонок и водил носиком из стороны в сторону. Кузнец в умилении любовался зверюшкою и гладил её указательным пальцем другой руки. Когда Петров подошёл поближе, Итунин смущёно свернул ладонь и бережно положил мышонка в карман своей рабочей куртки. Мышонок пискнул и затих в норе кармана.

Потом прошло какое-то время; Петров ходил со своим взводом на трассу, кузнец пропадал в кузне, редко появляясь в казарме, и однажды в воскресенье, когда, казалось бы, планеты должны были благоприятствовать спокойному, мирному времяпрепровождению служивых, Петров стал свидетелем безобразной сцены.

Итунин сидел на застеленной койке и писал письмо, очевидно, жене, потому что на тумбочке перед ним стояла её фотография. Видно, письмо давалось ему с немалым трудом, – он морщил лоб, часто зачёркивал написанное, время от времени ронял ручку, неуловимо ускользающую из его грубых пальцев, и тёр глаза тылом ладоней. Внезапно к кузнецу подбежал маленький вёрткий Файзиев и схватил с тумбочки фотографию. Выскочив на «взлётку», он мигом спустил штаны и на глазах у всех ухватился рукой за своё возбуждённое мужское естество. Другая рука его держала фотографию итунинской жены. «Сеанс!» – истерично выкрикнул Файзиев, сознательно привлекая внимание всей казармы. В углу, на лежбище «дедов» похабно гоготали сержанты. Файзиев начал процесс, целясь своим взметнувшимся обрубком прямо в лицо на фотографии. Кузнец, между тем, вышел из ступора и в ярости ринулся к обидчику. Вид его был страшен. Он походил на сбесившуюся гориллу. Лицо его, за пару минут до случившегося сиявшее безмятежною нежностью, вдруг исказилось гримасою безумия. Он подскочил к Файзиеву и схватил его за горло. Тощенькая шейка узбечонка уместилась в одной руке кузнеца.

Гогот в сержантском углу прекратился. Казарма затихла.

Итунин, издавая сквозь оскаленные зубы странные клокочущие звуки, в ярости сжал пальцы на горле Файзиева и стал его душить. Никто не вмешивался. Файзиев хрипел и беспорядочно махал в воздухе руками, не в силах помешать роковой неотвратимой силе.

В этот момент в казарму вошёл прапорщик Васильев. «Стоять, стоять!» – бешено заорал он от самых дверей. Но кузнец и ухом не повёл. Файзиев уже задыхался, и губы у него были синие. Тогда Васильев ринулся к солдатам, на ходу выхватывая из кобуры пистолет. Подбежав, он сунул дуло в лицо Итунину, с силой впечатав холодный металл в его левую скулу. Кузнец дико повёл безумными глазами и ослабил чудовищную хватку. Файзиев рухнул на пол. «Десять суток ареста!» – приказал прапорщик и, судорожно дыша, вышел из казармы.

Через час приехал «козлик» с «краснопёрыми», и Итунина увезли в город на гарнизонную гауптвахту.

В свой срок он вернулся и снова стал работать в своей кузне. В казарме бывал редко, приходил только ночевать; бывало, что и не приходил, видно, спал возле горна на кожаном диване – свободный статус ему это позволял. Место Петрова в казарме было через два прохода от места Итунина; как-то перед отбоем кузнец замешкался перед своей койкой, готовясь запрыгнуть на второй ярус, и Петров увидел, что его плечи и спина, не закрытые тканью майки, сплошь покрыты одним гигантским синяком. Волна жалости и сострадания накрыла Петрова, и сердце его мучительно сжалось от боли. Он поспешил лечь в койку, шепча про себя проклятия неизвестно кому.

Однажды на утренней поверке прапорщик Васильев опять придрался к Итунину, – прицепился к его не очень чистым сапогам. Степень загрязнения сапог кузнеца была вовсе незначительной, но прапорщик представил дело так, будто Итунин – неряха из нерях и всем видом своим настолько позорит передовую во всех отношениях роту, что не наказать его за это попросту невозможно. Поэтому он на виду у всех влепил кузнецу наряд вне очереди и отправил его на позорную работу – мыть казарменный туалет. Итунин нехотя поплёлся к месту исполнения наказания. «Мы таких солдат на параше ломали и будем ломать», – злорадно сказал ему вслед довольный прапорщик. Всем остальным было приказано разойтись, и служивые разбрелись по казарме в ожидании команды на построение к завтраку.

Прапорщик Васильев, между тем, заглянул в туалет. Итунин усердно драил шваброй щербатый кафельный пол. Прапорщик демонстративно встал перед кузнецом и стал с показным интересом наблюдать за его действиями. Эта комедия длилась несколько минут; двое-трое солдат, оказавшихся в это время в туалете, поспешили поскорее покинуть его. Прапорщик, сложив руки на груди, стоял перед Итуниным. Вдруг из кармана рабочей куртки кузнеца выглянул маленький серый мышонок, спустился по его ноге вниз и ступил на пол туалета. Васильев остолбенел. Итунин хотел подобрать мышонка и водворить на место, но прапорщик опередил его. С выражением невыносимой гадливости в глазах он проворно подскочил к мышонку, изловчился и изо всех сил шарахнул его каблуком сапога! Раздался лёгкий хлопок, как будто бы лопнул маленький воздушный шарик, и на только что вымытом кафеле пола расползлось жуткое кровавое месиво. Кузнец начал медленно покрываться привычными багровыми пятнами. У прапорщика в лице появилось плаксивое выражение, как бы говорящее о невыразимом сожалении по поводу гибели ни в чём не повинного мышонка. «Надо бы купить мышеловки…», – сказал он вслух. Эти слова словно пробудили застывшего в недоумении Итунина. «А ведь ты – пидор, товарищ прапорщик…», – с невыносимою горечью сказал кузнец. Шагнув к своему командиру, он сгрёб его за шиворот, развернул и изо всех сил ударил головой о настенное зеркало. Удар несколько смягчили расположенные перед зеркалом умывальники, но всё равно он был настолько силён, что зеркальное стекло с шумом треснуло, и лицо прапорщика обильно протекло кровью. На шум в туалет вбежало несколько солдат. Картина, увиденная ими, была ужасной: Итунин колотил и колотил прапорщика головою о зеркало, которое уже в нескольких местах было покрыто густыми подтекающими пятнами крови, и всё никак не мог остановиться. Наконец он оттащил его от зеркала и, развернув со значительно большим усилием, чем того требовало реальное действие, сунул окровавленною головою в парашное очко. Вода в параше сделалась розовой. Итунин спустил воду и вышел из туалета…

Прапорщика Васильева с того дня в части больше никто и никогда не видел. Итунин угодил в дисбат, и Петров очень горевал о потере друга. Он долго не забывал его; и к месту и не к месту всплывали иной раз перед его мысленным взором воспоминания: вот Итунин весело долбит звонким молотом по наковальне, заваривает чифирь, задумчиво смолит цыгаркою в темноте морозной курилки, нежно смотрит на фотографию любимой жены… «Привыкли мы ломать сильного человека, – горько думает Петров, – а слабые, мелкие людишки мечтают возвыситься за счёт великанов. Легко же этой человеческой породе даётся разламыванье железных «карандашей»! Впрочем, сила ведь не в железе. Сила в любви к мышонку…» Так думает Петров и порой сильно сомневается в правильности своих мыслей…