Черное знамя - Dmitrii Kazakov

— Да, конечно, — пробормотал он, поднимая воротник плаща.

Дождь усилился, лупил почти как летний ливень, струйки стекали с полей шляпы, под туфлями хлюпало.

Западный вокзал наряду с Восточным построили два года назад на противоположных концах Казани, чтобы разгрузить и ликвидировать старый, расположенный в самом центре новой столицы.

Сейчас он сиял в ночи огнями, точно плывущий через сырой мрак огромный корабль. Горел циферблат огромных часов, показывая одиннадцать часов тридцать три минуты, прятались в темноте украшающие крышу фигуры крестьянина и рабочего, инженера и солдата… евразийских тружеников.

Когда они очутились под крышей, Олег вздохнул с облегчением.

Клацнули, закрывшись, за спиной застекленные двери, под ногами оказались серые прямоугольные плитки. Жандарм из железнодорожных, стоявший у стены, под мозаичным панно, что изображало Огневского на трибуне, с открытым ртом и гневно выброшенным вверх кулаком, глянул в сторону вновь вошедших, но тут же отвернулся.

Увидел, кто тащит чемодан неприметного господина с палочкой.

В самом центре здания вокзала, под куполом, располагалась большая группа парней лет семнадцати-восемнадцати — сваленные в кучу рюкзаки, гитара поверх них, нетерпеливые, радостные взгляды, искренние улыбки, взрывы хохота.

Группа трудовой повинности… на полгода эти юнцы уедут далеко от дома, куда-нибудь, где идет большая стройка, туда, где нужны крепкие руки, скорее всего на восток, где продолжается освоение огромных, почти еще диких земель, тянутся дороги, растут промышленные комбинаты и города.

«Крепить чувство народного товарищества и развивать евразийский дух» — как сказано в соответствующем указе.

Тот был подписан премьер-министром, но тогда еще не вождем народа в двадцать девятом году, после принятия программы «Трех Центров». В ее основу лег план Гриневецкого, одно время заведовавшего сектором экономики в отделе идеологии ПНР — создание новых, мощных промышленных центров на Урале, в Западной Сибири и на Дальнем Востоке, подальше от прогнившей, тлетворной Европы.

Впереди этих парней ждет не только работа, а еще и лекции по политическому просвещению и истории, культурные вечера и все прочее, за что отвечает секция пропаганды «Евразийской молодежи».

Никто не оставит юные сердца и мозги без пригляда…

На мгновение Олега пронзило острое, точно копье, желание стать таким же молодым, беззаботным, искренне верящим в то, что впереди лежит только хорошее и светлое. Уехать куда угодно, работать до кровавых мозолей, спать в сырой палатке или грязном бараке, жрать суп из гнилой картошки и червивого мяса, слушать, засыпая, унылые наставления читающего с бумажки лектора, не понимающего, о чем он ведет речь… но только бы не здесь и не сейчас, не таким, какой он есть.

Он даже задохнулся на мгновение, сбился с шага… но нет, такому не бывать.

Олег отвернулся и пошел быстрее, насколько позволяла палка и боль в начавшей беспокоить ноге. Новые двери, и они выбрались на закрытый козырьком перрон, вдоль которого вытянулась исполинская гусеница состава — сипит и пыхтит паровоз, летят клубы дыма от его трубы, толпится народ у вагонов первого и второго класса.

— Нам туда, — и провожатый указал в сторону головы поезда, туда, куда обычно цепляют два «мягких» вагона.

— Вы к нам будете, ваше превосходительство? — спросил проводник ближнего к ним вагона, огромный и плечистый, с роскошными усищами, по виду — типичный унтер одного из старых гвардейских полков, если судить по рыжим волосам, то преображенец или московец.

— К вам, к вам, — отозвался провожатый Олега, протягивая билет.

— Второе купе, — объявил проводник, и поднес руку к фуражке, на тулье которой красовалась кокарда: герб имперских железных дорог, а под ним крошечный, но очень искусно сделанный флаг — черная подложка, золотая окантовка, и вилочка трезубца, падающий на врага кречет.

«Опричник» с чемоданом полез по ступенькам.

— Давайте, помогу, — проводник протянул громадную ручищу. — Вот, палочку вот сюда… Пострадали в бою, я вижу?

Вопрос он произнес заговорщицким шепотом.

— Да, наверное, — ответил Олег.

Люди, снарядившие и заложившие ту бомбу — враги империи, выходит, что он пострадал от рук противника, того, кто с оружием в руках сражается против евразийского отечества, и можно сказать, что в бою, и неважно, что сам никогда не держал в руках другого оружия, кроме карандаша и блокнота.

— Вот и я тоже, — сказал проводник. — В четырнадцатом году, в октябре у Ивангорода, хех. Потом еще в шестнадцатом под Киевом.

Ну точно, Преображенский полк, и наверняка первая, «царева» рота.

В вагоне оказалось тепло и сухо, ноздри пощекотали запахи свежего белья и тройного одеколона. Провожатый не без лихости откозырял на прощание и зашагал к выходу, так что Олег остался в купе один.

Да, так роскошно он давно не ездил.

Занавески на окне, прикроватный столик, по другую сторону от него глубокое кресло, а на диване можно улечься вдвоем, шкаф для одежды, видны плечики, лежащая на полке щетка, баночка с ваксой… и тут же рядом раковина с закрепленным над ней зеркалом, на полке стакан, кусочек мыла в упаковке.

Олег покачал головой и принялся снимать плащ.

Ровно в двадцать три сорок пять донесся гудок, вагон качнуло, и перрон за окном начал уплывать назад. Поезд выбрался из-под навеса, и по стеклу зазмеились струи воды, сверху донесся дробный рокот лупившего по крыше дождя.

В дверь стукнули, но вместо ожидаемого проводника в купе заглянул некто лысый и высокий, в бордовом халате.

— Олег Николаевич, добрый вечер, — сказал он. — Прошу, пойдемте ко мне, посидим.

Кириченко, тысячник Народной дружины, полковник ОКЖ!

Да, без мундира его и не узнать, разве что по глазам, бледно-голубым, будто светящимся изнутри, да еще по обручальному колечку с фиолетовым камнем, что запомнилось еще в кабинете Голубова.

— Хм, ну я даже не знаю… — протянул Олег.

Участвовать в вагонных посиделках не хотелось, куда с большим удовольствием он бы лег спать. Но стоит ли портить отношения с человеком, с которым придется какое-то время работать, с тем, кто будет тобой командовать и следить за тобой, контролировать каждый твой шаг?

— Не смущайтесь, оно того не стоит, — Кириченко улыбнулся, вроде бы искренне, но глаза его остались серьезными. — С проводником я договорился, чай он ко мне принесет, ну а все остальное у меня с собой, не пожалеете.

— Ну ладно, — сдался Олег.

«Опричник» занимал соседнее купе, точно такое же, как у Одинцова.

— Прошу, прошу, — Кириченко жестом фокусника извлек из стоящего у стола портфеля бутылку коньяка, заграничного, даже на вид дорогого. — Из Парижа привезено в прошлом году, этот сосуд греха мне подарил наш бывший представитель при французской ставке ВГК генерал граф Игнатьев …

Олег опустился в кресло, взял бокал, осторожно понюхал коричневую маслянистую жидкость.

— На брудершафт не будем, по мужицки это, но на «ты» перейти предлагаю… Борис, — объявил Кириченко.

Пути назад не было, и Олег сначала выпил коньяк, и вправду очень хороший, ароматный и словно горячий, а затем, находясь в легком ошеломлении, пожал протянутую ему костистую ладонь… руку «опричника».

В купе заглянул проводник, уже без плаща и без фуражки, но в роскошном голубом мундире с золотым шитьем, притащил на подносе два стакана чая в серебряных подстаканниках.

— Давай-ка, братец, организуй нам все по высшему разряду, лимон там, тарелки, ножи, — обратился к нему Кириченко. — Закуски с собой моя любезная Юлия Николаевна собрала достаточно, не пожадничала, не пожадничала.

Странно было даже думать, что у человека, носящего черный мундир НД, может быть жена, что он в состоянии проявлять какие-то человеческие чувства, называть ее ласкательным прозвищем, даже целовать…

— Такого коньяка в империи сейчас, увы, не достать, мы с Францией теперь недруги. Подождем, что будет с первого числа, когда карточки начнут действовать, — продолжал болтать Кириченко, наливая по второй. — Эх, придется нам выпивать только в праздники, и то — водку. Будем здоровы.

Олег сделал добрый глоток и откинулся в кресле.

В купе было тепло, в желудке словно шуровала печка, но внутренний холод не уходил, что-то замерзшее не желало таять, не поддавалось внешнему уюту, алкоголю и дружеской, хотя бы внешне, беседе. Ледяные грани застывшего где-то в недрах души кристалла напоминали о себе, заставляли неловко ежиться.

— Зачем их вообще ввели, непонятно, — сказал он, чтобы хоть как-то поддержать беседу. — Неужели в стране плохо с продовольствием?

— О, тут все несколько сложнее, чем кажется на первый взгляд, — Кириченко покачал головой. — Точных данных у меня нет, но думаю, что голод нам не грозит, и ведь нормирование нужно вводить заранее, еще до того, как возникнут проблемы. Уверен, что это только разминка, начало, возможность для населения привыкнуть к тому, что не все можно купить свободно. Затем, где-то через полгода введут новые карточки, на этот раз на такие продукты, которые нужны каждый день, с одной стороны, а с другой — могут храниться долгое время, пусть даже в виде сырья, на хлеб, на мясо.