Призрак любви. Женщины в погоне за ускользающим счастьем - Лиза Таддео

доверял тем, кто увлекается йогой.

Грейс отпустила мышку. Она испугалась. Такой цифровой страх показать человеку, что ты его любишь, следишь за ним, семнадцать тысяч раз за вечер просматриваешь его страницу. Внизу страницы была кнопка: «Скажите DigLitt, что он – Единственный! (Не волнуйтесь, мы не скажем ему этого, а лишь передадим, что вы не возражаете, если он заглянет в вашу «Краткую историю всего». А потом у него будет 48 часов, чтобы вам ответить.)».

Она снова коснулась себя между ног, снова ощутила голод, словно и не кончила меньше часа назад. Она представила, что Джон (она была уверена, что зовут его именно так) на ней. Она с нежностью вспоминала секс, резкие движения, самое любимое ощущение, когда мужской член выскальзывает, выходит из тебя. Господи, сколько же она унаследовала от матери – и ее болезненные потребности тоже!

Раньше Грейс была безумно счастлива, когда мужчины проявляли по отношению к ней мельчайшие знаки внимания. Когда они придерживали дверь. Когда стирали сперму с ее бедер качественными бумажными салфетками. Но этот мужчина. Этот Джон полюбит ее. Она не сомневалась.

Грейс сделала глубокий вдох и нажала кнопку.

Когда Грейс Магориан было шестнадцать лет, она узнала, что такое настоящая любовь, и мгновенно смирилась с тем, что это не для нее.

Какие-то флюиды, мелкие частички появились раньше, когда ей было девять или около того. Она инстинктивно понимала, что «любовь» – неправильное слово. Ласки ее коленок под столом. Ночные визиты, которые начинались очень тихо и перерастали в пятнадцати-, а то и тридцатиминутные сеансы. А потом она слышала, как за дверью он говорил маме:

– У нее снова кошмары. Не волнуйся, Фрэнни. Мне нетрудно.

А что же это было? Когда Грейс стала достаточно взрослой, чтобы ощущать все в полной мере, Джордж стал единственным, с кем она это связывала. И то, что он принадлежал ее матери, делало ощущения еще приятнее и острее. Каждый раз, когда Фрэнсис была с ней холодна, Грейс мстила ей. Впервые она переспала с Джорджем на неделе, когда Фрэнсис забыла про день рождения единственной дочери.

– Эй, Грейс, тебе сегодня пятнадцать. А ведь только вчера мы отмечали твой большой день на поляне, и ты держалась за мои колени, как беженка…

Грейс три месяца не догадывалась, что беременна. Во рту ее скапливалась слюна, а в остальном она чувствовала себя, как обычная, цветущая девушка. Она отлично училась, в школе у нее была масса друзей, и раз в неделю она трахалась с приятелем собственной матери. Среда была особым днем – Фрэнсис отправлялась за продуктами, и ей нравилось делать это в одиночку. Все происходило самым обычным образом. Пока Фрэнсис собиралась в магазин, Джордж принимал душ и ожидал ее в своем кабинете, откинувшись на кушетку, обтянутую искусственной замшей. Кушетку купил специально, именно для этой цели. Он лежал и читал какую-нибудь большую красивую книгу. Часто Джеймса Джойса. А когда Грейс проскальзывала в кабинет, как непонятливая Лолита, Джордж откашливался и начинал читать вслух.

– Была поздняя ночь очень давно, в древнекаменном палеолите, когда Адам рыл канавы, а его мадам месила песок в ступе, когда облеченный властью человек из Монтенотте мог быть любым Балли Гайесом, и первый настоящий речной любовник Адамова ребра, который когда-либо владел ею за ее жаждущие любви глаза и парнишка Билли жил в любви и мире с любой Бидди… (Поминки по Финнегану, пер. О. Брагиной).

И Грейс садилась рядом, на уровне его талии, и его большая рука ложилась на ее бедро. Постепенно – именно эти постепенно усиливающиеся движения она привыкла связывать с нарастающим желанием, и поэтому могла ждать любви годами – он проникал в нее, и книга оказывалась где-то между их все еще одетыми телами. А потом она обнаруживала на коже порезы от бумаги.

К шестому месяцу скрывать стало невозможно. Как-то осенним утром Грейс вышла из ванной, Фрэнсис заметила округлившийся юный живот дочери и схватила ее за ухо. Грейс наврала, что трахалась с каким-то козлом из Ирвингтона. «Он черный», – сказала она в отместку за какую-то обиду. А где был Джордж? Грейс не помнила эти месяцы. С того времени она о нем не помнила, но он все еще не умер.

К врачу ее не повели. Фрэнсис давала какие-то черные сиропы – «микстуры». Но плод, явно унаследовавший гены Донала Магориана, сопротивлялся.

Утром пришло электронное письмо. От «Единственного» – с сайта Venus.

Сердце Грейс мгновенно увеличилось вдвое. Она не стала сразу же открывать письмо. Сначала сделала три-четыре неприятных дела. Отправила письма своим работодателям с просьбой об увеличении зарплаты. Потом погасила счет по кредитке из своих скудных средств. Записалась на маммограмму. А потом вошла в соцсеть и написала ирландским друзьям, которых она любила, но которые считали ее блудной дочерью, изменившей родине ради благ Нового Света. «Привет, Анджела, какая чудесная фотография. Как Крейг? Г.»

Несколько минут Грейс изучала мирную и тихую жизнь Анджелы. У Анджелы росла чудесная дочь Мэри-Кэтрин. У нее были рыжие волосы, как у мамы и Грейс. У всех девушек, с которыми Грейс росла, были рыжие волосы. Мэри-Кэтрин пока не нашла себе парня, но это ненадолго. Ей было немного за двадцать, у нее были очень эротичные грудки и густые рыжие брови.

И вот, наконец, Грейс заварила себе сосновый чай, украденный у Хоппа, и в очередной раз просмотрела профиль DigLitt. Особенно ей понравился его «Идеальный день»: «Ферма, свежесобранные зимние ягоды, покрытые инеем. Мы не домоседы, но зимой мы, ты и я, можем себе это позволить. И мы никому не скажем – а нам будет хорошо. Облака синеют по-зимнему. Наши аляскинские хаски утомились от рабочего дня – они целый день пасли нашу миниатюрную овечку. Мы снимаем наши водонепроницаемые зимние сапоги, купленные в Монреале, когда все казалось бесплатным. Мы сушим мокрые ноги у огня. Ты подогреваешь нам сидр и кальвадос, а я чищу артишоки. Потом мы едим артишоки, и щеки наши блестят от масла. Я прошу тебя снова и снова повторять «плум-пудинг». Снова, снова и снова».

Ему нравится, когда холодное – ледяное, а горячее – просто пылающее. Он во всем любит крайности, его деревья – это не сосны в Адирондаках, не секвойи в Тахо, а гиганты на Юконе. Ему нравятся или нетронутые ангелы, или глубоко ущербные, как ящик охлажденного шампанского, доставленного во Флориду без контроля температуры.

Она открыла письмо. «Дорогая Грейс!»

Сердце ее запылало! Алое, пылающее сердце!

«Пишу, чтобы сказать» …

И тут сердце Грейс остыло, мгновенно превратившись