Сталин против Зиновьева - Сергей Сергеевич Войтиков

вы признаете необходимость (как признаем ее мы) официально от имени партии отговориться от наметившихся ошибок, то резолюция должна быть написана, конечно, в иных выражениях (с учетом публикации ее, впечатления на крестьянство и т. д.) и, конечно, без упоминания членов ЦК”.

Из этой препроводительной записки вы видите, что представляет из себя предъявленный вам документ – попытку точно сформулировать пункты разногласий, чтобы лучше сговориться.

Тут есть критика действий отдельных членов ЦК. Но разве члены ЦК непогрешимы, или они так слабонервны, что при каждой попытке сказать им правду впадают в истерику и начинают вопить о фракционности? При такой повышенной чувствительности можно пропасть им по чем зря.

Или вы видете фракционность в том, что заявление подписано мною совместно с другими тремя товарищами? Разве тем, кто долгие годы работал вместе с Ильичем, запрещено между собою говорить о партийных делах и “скопом”, в количестве четырех человек, обращаться в ЦК, а надо говорить по одиночке?

Ну, в одиночку-то я не раз пыталась поговорить, и каким успехом мои переговоры увенчались – я могу подробно рассказать, если угодно. Правда, я говорила с отдельными товарищами из вашей фракционной девятки, о существовании которой я даже не знала до вчерашнего дня, а не со всеми сразу.

Ваши обвинения – либо плод больных нервов, либо недостойный шахматный ход, мелкий прием борьбы. Идти по этому пути – верный способ развалить партию.

Путь запрещения статей членов Политбюро и членов Президиума ЦКК – тоже путь не очень-то целесообразный. Печатать статейки Стецкого с персональынми выпадами можно, а печатать деловой ответ на эти статейки нельзя. Ну порядок ли это?

Вряд ли партии принесет много пользы такой образ действий.

Мне лично приходится видеть достаточное количество рабочих и крестьян, слышать их горькие речи, тревожные вопросы – могу вас уверить, дорогие товарищи, на Шипке далеко не все спокойно. Большинство из вас это прекрасно знает. Время ли заниматься игрой в детские шахматы?

Вы знаете мнение широких рабочих масс? Подите на заводы и по-товарищески, не облекаясь в свои высокие звания, по-честному узнайте их мнение. И тогда вы увидите, правы ли мы, сигнализируя вам опасность.

А все эти вопли “о фракционной платформе, направленной против ЦК”, – ну какая им цена? А не учесть нашу “фракционную платформу” – в той или иной форме – вы не можете, ибо она правильна. А только эту цель она и преследует»[361].

После «прощупывания» противника на Октябрьском 1925 г. Пленуме ЦК РКП(б) развернулась острая борьба. Дело дошло до ухода группы цекистов. А.И. Микоян писал об этом в своих воспоминаниях:

«В то время Зиновьев выпустил книгу-брошюру, где он писал, что “приложил ухо к земле и услышал голос истории”. Это было началом полемики с ЦК в завуалированном виде. Одно из заседаний ЦК было посвящено обсуждению этого вопроса. Тогда собрались члены ЦК, около 50 человек, кроме троцкистов, в зале Оргбюро ЦК. Там был маленький стол для президиума. Председательствовал Рыков, Сталин сидел рядом.

Началась дискуссия вокруг этой книги Зиновьева. В ходе дискуссии Рыков выступил неожиданно очень резко и грубо против Зиновьева и его группы, заявив, что они раскольники, подрывают единство партии и ее руководства. В этом случае, говорил он, чем раньше они уйдут из руководства партии, тем лучше.

Для того времени были еще характерны товарищеские отношения между оппозиционной группой и членами ЦК. Выступление Рыкова прозвучало настолько резко, обидно и вызывающе, что Зиновьев, Каменев, Евдокимов, [Моисей Маркович] Харитонов, Лашевич и некоторые другие – к ним присоединилась и Надежда Константиновна Крупская, которая стала вдруг поддерживать Зиновьева и Каменева, – заявили: “… Если нас так игнорируют, то мы уходим”. И демонстративно ушли с этого заседания.

На всех тех членов ЦК, которые хотели сохранить единство, их уход произвел действие шока. Наиболее чувствительный и эмоциональный Орджоникидзе даже разрыдался. Он выступил против Рыкова и со словами “Что ты делаешь?” бросился из зала в другую комнату. Я вышел за ним, чтобы его успокоить. Через несколько минут мне удалось это сделать, и мы вернулись на заседание.

Рыков и Сталин не ожидали такой реакции Серго и других членов ЦК. Серго, конечно, понимал, что Рыков это сделал не без ведома Сталина. Видимо, они заранее сговорились.

Члены ЦК потребовали послать группу товарищей – членов ЦК – к Зиновьеву с приглашением вернуться на заседание Зиновьеву и всей группе. Была назначена делегация, в которую вошли [Григорий Иванович] Петровский, [М.Ф.] Шкирятов и я.

Зиновьев и другие ушли с заседания возбужденные, удрученные. Я думал, что мы застанем их в таком же подавленном состоянии, обеспокоенными тем, что случилось. Когда же мы пришли (они были все в секретариате Зиновьева в Кремле), то увидели, что они весело настроены, рассказывали что-то смешное, на столе чай, фрукты. Я был удивлен. Мне тогда показалось, что Зиновьев артистически сыграл удрученность и возмущение, а здесь, поскольку сошел со сцены, перестал притворяться. Все это произвело на меня неприятное впечатление. Но, видимо, все же они были очень рады, что мы за ними пришли – сразу согласились вернуться. На этот раз разрыв удалось залатать. Примирились. Договорились не обострять положение, сохранить единство. Но на душе было неспокойно.

Дзержинский, может быть, лучше других видел, что дело идет к расколу. Он не терпел Зиновьева и Каменева, считал их очень опасными для партии и, видимо, предвидел, что дело может кончиться плохо. Он считал, что они играют такую же роль, как это было в условиях кризиса советской власти во время Кронштадтского восстания в 1921 г. (в Кронштадтском мятеже многие – совершенно безосновательно – обвиняли Зиновьева. – С.В.).

Человек эмоциональный, вспыльчивый, Дзержинский на заседании молчал, сдерживая свое возмущение, но чувствовалось, что он мог взорваться в любую минуту. Когда после заседания он в тесной раздевалке оказался рядом с Надеждой Константиновной, то не выдержал и сказал: “Вам, Надежда Константиновна, должно быть очень стыдно как жене Ленина в такое время идти вместе с современными кронштадтцами. Это – настоящий Кронштадт”. Это было сказано таким взволнованным тоном и так сильно, что никто не проронил ни слова: ни мы, ни Надежда Константиновна. Продолжали одеваться и так же молча разошлись в очень удрученном состоянии.

После этого заседания мы зашли к Сталину. В разговоре я спросил, чем болен Рудзутак, серьезна ли болезнь, так как на заседании его не было. Сталин ответил, что Рудзутак фактически не болен. Он нарочно не пошел на это заседание, потому что Зиновьев и Каменев уговаривали его занять пост генсека. Они считали, что на этом заседании им удастся взять верх и избрать нового генсека. По всему видно, что Рудзутак с этим согласился и не пришел на заседание, чтобы не быть в неловком