В Москве полночь - Вячеслав Сухнев

— Конечная! — потолкал его в плечо водитель. — Середа.

От этой самой Середы, большого села на тракте, добрался до Волоколамска, возвращаясь, таким образом, в Москву по большой дуге. Поближе к вечеру он валялся на зеленой травке в виду города Истры, неподалеку от мощных стен бывшего Ново-Иерусалимского монастыря. Под этими стенами Петр Великий, тогда еще не великий, а вьюноша царского роду, подавил стрелецкий бунт. Не стал дожидаться, пока сестрица Софья стул из-под него вышибет. Первым ударил! Так может, пойти навстречу пожеланиям коллег, первым сделать ход?

С Рижского позвонил помощнику подполковника:

— Привет, Максимычев! Как дела в конторе?

— Неважно… Погодите, дверь закрою.

— Времени нет, Максимычев!

— И все же — закрою. Извините.

Давай, давай, усмехнулся Толмачев. Дверь-то у тебя всегда закрыта, конспиратор… Небось, побежал докладывать о моем звонке. Либо дает ЦУ службе прослушивания. А может, напрасно катит бочку на человека? Ну, не нравится ему Максимычев, холодный педант, сушеный окунь… Так это проблема Толмачева, а не Максимычева. Мало ли кто кому не нравится!

— Извините, — сказал капитан в трубке. — Дверь прикрыл, а то сквозняк — все сдувает на пол. Хотя, как мне представляется, ни одна дверь не может по-настоящему прикрыть человека…

Ему, видите ли, представляется! Толмачев насторожился: философствующий сушеный окунь — что-то новое в ихтиологии.

— А у меня замки крепкие, — сказал он.

— Тем не менее, вас уже пытались обокрасть. А сейчас в Москве жуликов развелось — просто уму непостижимо…

Так, с дверью ясно. Молодец Максимычев, внятно объяснил.

— А что с Василием Николаевичем?

— Приболел, — после короткого молчания сказал Максимычев. — Ничего серьезного, но дня два придется посидеть на больничном.

— Можно его увидеть?

— Увидеть можно. Но лучше не надо. Постельный режим…

Толмачев вздохнул с облегчением:

— Я позванивать буду. Ладно? Ну, договорились. Василий Николаевич ничего не передавал?

— Как же, как же… Минутку. Так. Вы должны позвонить Игнатию Павловичу. Телефон тот же, но последние цифры двадцать два.

Эх, как можно ошибиться в человеке, подумал Толмачев, вешая трубку. Сушеный окунь… А Василий Николаевич ему пароль доверяет, который использует только на связи с Толмачевым. Игнатий Павлович — Павелецкий. Игнатий Кириллович — Киевский. Игнатий Борисович — Белорусский. И вся нехитрая арифметика. Людные вокзалы. И в центре.

Пока ехал на Павелецкий, не раз возвращался в мыслях к капитану Максимычеву. Курит по часам. И в сортир, наверное, ходит по расписанию. Бумаги ведет, обезличенные документы. С аналитиками Василий Николаевич сам работает. Выходит, чувства личной преданности не чурается капитан Максимычев. Тоже нечастое по нынешним временам свойство.

А Василия Николаевича, если правильно понимать иносказания капитана, не отсекли, а спрятали. До тех пор, пока с водопроводчиком и его компанией окончательно не разберутся. Иначе подполковник не смог бы дать Максимычеву задание позаботиться о Толмачеве.

…На Павелецком, как всегда, кипела крутая толчея. Астраханский скорый крепко опаздывал, что вовсе его не красило. У второго пути, куда должны были подать состав, из встречающих образовалась хмурая нетерпеливая демонстрация. В густой толпе и хоронился Толмачев до назначенного срока рандеву. Опять подошел знакомый по Вильнюсу связник, опять они спичками обменялись. Все, как раньше.

Только сумки знакомой в камере хранения не оказалось. А заложили в ячейку на сей раз потрепанную темно-синюю папку из пластика, с кнопкой. Не папка — мечта начинающего борзеть бюрократа.

Сел Толмачев в пустую электричку с опущенным пока токосъемником и при тусклом свете покопался в папке. Обескуражили его результаты раскопок. Нашел он паспорт на имя Горбанкова Николая Степановича, со всеми положенными печатями и пропиской. Толмачев, вернее, Горбанков, оказывается, жил в Кунцевском районе и был, слава Богу, холостым. Английской булавкой к подкладке папки пришпилили связку ключей, надо полагать, от квартиры. Еще раз, запоминая, высмотрел в паспорте новый адрес. Легенда, стало быть, прежняя — под именем Горбанкова, экспедитора нефтеперегонного завода, он в Вильнюсе и работал.

Ну, а самое главное, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Из паспорта бумажечка выпала. На ней круглыми ровными буковками подполковник написал: «Схоронись и замри. Высовываться опасно. Закончится все — найду. Д-2 — Сам. Ж. у.»

Под скамейкой сильно и ровно загудело, света над головой прибавилось. Запоздавшие пассажиры шумно прыгали в вагон. Толмачев вышел в тамбур, подождал, пока металлический голос пробормочет про осторожно и про двери закрываются и вышагнул на платформу. Электричка дернулась и поплыла в ночь без него.

Он медленно пошел на набережную Москвы-реки — думать. Конец текста читался просто — Василий Николаевич успехов желал, только и всего. А вот «Сам.»? Сам — в смысле начальник управления? Очень занимательно. Почему подполковник не мог полностью написать фамилию? Время у него было, если так тщательно буквы рисовал. Боялся? А посылать паспорт с новой фамилией, адресом и мордой лица — не боялся?

Ладно. «Сам» — либо Самарин, либо Самвелов. Вполне возможно, в управлении есть еще десяток или два десятка людей с подходящими фамилиями. Но Толмачев знает только Самарина и Самвелова. И подполковнику сей факт известен. Вот он и дает звоночек. А ты, Толмачев, выбирай.

Итак, Самарин. Работает в отделе стратегических мероприятий. Иногда контачит с Толмачевым по проблемам химии. Точнее, по проблемам взрывчатых и отравляющих веществ. Не так давно просил присоветовать, кому заказать взрывчатку в форме тюбика зубной пасты…

Самвелов. Старший разработчик в отделе Василия Николаевича. Толмачев его знает плохо — разные темы ведут. Живчик, с карманными эспандерами не расстается, укрепляет кисти рук, словно в грузчики собирается, если выгонят. Несмотря на бзик с эспандерами — толковый, видать, мужик, раз уже старший…

Под мостом дышала и тускло блестела река. Крохотный буксир с сигнальными огоньками на мачте тащил грузную черную калошу. Значит, далеко еще до полной победы самоходного флота… Вода за баржей шевелилась и дрожала в неверном городском мареве. Толмачев спустился к парапету, аккуратно, в мелкие клочья, изорвал старый паспорт, удостоверение института химии растений и водительские права. Сложил в кучку и поджег. На огонек из мрака выгреб поздний хмырь, дохнул перегаром:

— Греешься? Вроде, рановато…

— Документы, понимаешь, жгу.

— Лучше бы загнал, тютя! — осуждающе посопел хмырь.

И исчез. Ничего, подумал Толмачев, отмоемся с подполковником, еще лучше документы настрогаем! Однако оставаться далее в зоне действия хмырей Толмачеву расхотелось. Перемешал пепел, запустил папку в маслянистую воду за парапет и вновь двинул на Павелецкий.

Самвелов. Он, конечно, знал о командировке Толмачева. Но Самвелов почти не соприкасается с отделом стратегических мероприятий. Кроме всего прочего, додумался, наконец, Толмачев, своих людей Василий Николаевич отбирает штучно и доверяет им. А фамилию подполковник сократил по привычке не доверять бумаге. Он даже не рассчитывал, что Толмачев заподозрит Самвелова.

Самарин… Пашунчик белобрысенький. Павел Александрович. Компанейский парень — хоть выпить, хоть закусить. Разбрасывается, но ум цепкий, в этом Толмачев убедился. На лету ловит. Вот и тогда поймал, когда Толмачев вернулся из Сурханабада:

— Ну, старичок! Где так загорел, на каких югах?

— Было дело. Съездил в одно место.

— В Индию, что ли, мотал? Или поближе, в братский регион?

— Поближе. В Сурханабад.

— Ну, ладно, старичок. А у меня, видишь ли, такая проблема, только ты поможешь…

И полчаса молотил скучную чепуху. Из-за этой молоть бы Толмачев с трудом потом припомнил интерес Пашунчика к командировке — потом, когда по заданию подполковника составлял подробный реестр собственных контактов с начала года.

Вернулся на Павелецкий и принялся названивать. Самвелова на месте не оказалось. По паролю справочная Управления дала его домашний телефон.

— Папа в командировке, — ответил ломкий юношеский басок.

Делать нечего, позвонил Самарину — на службу.

— Толмачев? — чувствовалось, что Самарин растерялся. — Откуда звонишь, старичок?

— Из пригорода, — ухмыльнулся Толмачев. — Слушай, Павлик, будь другом, найди моего начальника и предупреди: заболел, мол, Толмачев. Простыл зверски, всего ломает. Отлежусь, вернусь в Москву. А то никому из наших дозвониться не могу…

— А где ты находишься? Вдруг понадобишься.

— Не слышу, — сказал Толмачев. — Говори громче.

Самарин кричал так, что слышно было, наверное, в очереди на такси. Толмачев подул в трубку и повесил ее.