Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

— Да, конечно, жаркое подгорело, но зато все ваши рубашки целы!

На самом деле все не так-то просто. Перед отъездом Трини открылась Виолетте:

— Дольше я оставаться не могу. Они мне слишком дорого обходятся.

И действительно, все эти бифштексы, сардины и другие кулинарные роскошества необъяснимы, если только бедняжка не вкладывала в них и свои деньги тоже. Я задумываюсь.

Долорес. Теперь мне все ясно. А раньше я никак не могла понять. Вы мне говорили: «Она великолепна», — а все предыдущие хозяйки говорили: «Она никудышная».

— Вместо того чтобы мне ее рекомендовать, ты бы лучше меня предупредила.

Ло. Да ведь у вас же всегда такая прислуга…

И все же я понимаю: если Трини всегда говорили, что она «никудышная», ей захотелось взять реванш. Наше восхищение, должно быть, раззадорило ее. Я почти благодарна ей за то, что несколько недель пребывала в прекрасной иллюзии.

Она говорила:

— Я останусь в вашем доме, пока девочки не выйдут замуж.

Она говорила:

— Ни о чем не думайте, работайте…

Она говорила:

— Вы мне стали как дочь родная.

Что ж, все это время она просто подлаживалась к нам? Как-то я с блюдом в руках поскользнулась на брошенной детьми авторучке и сильно ушибла бедро. Она упала в обморок. Она говорила:

— Вы слишком много работаете. Вы работаете, как женщины в моей стране. Мне вас жаль.

Она вздыхала, проходя мимо моей пишущей машинки, словно это орудие пытки.

— И все это время она только и думала, как бы унести ваши рубашки, — возмущается Долорес. — Эх, попадись она мне!

Все это время… Нет, вряд ли. Я думаю, что все это время она думала, как было бы приятно жить в кругу настоящей семьи и чувствовать себя полезной, нужной, незаменимой, и чтобы ее хвалили, чтобы ее благословляли каждую секунду, — разве мы все не мечтаем об этом? Но такая радость дорого стоит, и как многие бедняки, она считала, что если уж давать, то обязательно деньги. А потом ей вдруг все это надоело, она видела, как тают ее сбережения, а может, и сама стала сдавать… Но смириться с тем, что она уже не совершенство, не чудо, она не могла… Она сбежала. А уж коль скоро она сбежала, перечеркнула, уничтожила свой образ, почему же заодно не прихватить и наши рубашки?

Полина

Полина, за завтраком:

— Знаешь, мама, по-моему, ты прогрессируешь.

— Вот как?

— Да. Когда я была маленькой, ты чаще сердилась и веселой такой не была, ты все время хотела навести порядок. Я и правда считаю, что ты прогрессируешь.

— Спасибо, дорогая.

Материнские тревоги

Звонок в дверь. Молоденькая девушка, брюнетка, очень миловидная, страшно смущенная.

— Вы не можете уделить мне несколько минут? Мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз.

Несколько озадаченная, я провожу ее к себе в комнату.

— Извините меня, ради бога… Я знаю, что у вас очень мало времени… Но я боялась, что в письме… Мне посоветовали поговорить с вами лично…

Я стараюсь подбодрить ее. Очень рада познакомиться… Если я чем-то могу помочь…

— Меня зовут Сильветта, Сильветта Ренар. Мне девятнадцать лет. Мои родители… в провинции… я одна в Париже… Нашла комнату возле Сорбонны, но мои средства… я искала работу… только-только начинаю. Зарабатываю в месяц… но эти комиссионные…

Я все еще не понимаю. Просит взаймы? Что-то они зачастили ко мне после оасовца и дамы, которой нечем было платить за квартиру.

— Вы, наверное, из «Католической взаимопомощи»?

— О нет! — (На одном дыхании.) — Я очень близкая подруга Даниэля.

Молчание. Мне становится не по себе.

— Он мне не…

— Да, мне хотелось… представиться самой. Так деликатнее…

Снова молчание. Мое смятение нарастает.

— О, если бы я не попала в такое трудное положение, о котором… из-за которого… я бы никогда не решилась… я бы никогда не позволила себе…

— Что вы, что вы, — говорю я машинально.

— Он (Даниэль) сказал мне, что вы такая добрая… вы поймете…

Я уже давно (с тех пор, как Даниэлю исполнилось пятнадцать) со страхом ожидала чего-то в этом роде. Бог дал, Бог взял. Я покорно рассматриваю свою будущую невестку. Могло быть и хуже.

— Продолжайте. Конечно, я все прекрасно понимаю… Вы так молоды… вы решили поговорить со мной, прежде чем Даниэль…

— Да, в конце концов, ведь это моя работа, не так ли? Я должна научиться выкручиваться, но я такая робкая… Я сумела сделать подписку всего на десять абонементов на полгода, и если я не повышу производительность…

Вот так я подписалась на два года на «Магазин литтерэр».

Жильбер

Жильбер меня раздражает. Да, я вынуждена признать, что Жильбер меня раздражает. Только потому, что он угощал кофе в Боз-Ар майских бунтарей, он считает себя политическим деятелем. Только потому, что голову его украшает вьющийся венчик волос, что он щеголяет в афганских жилетах, цветастых туниках и вышитых рубашках, купленных на блошином рынке, только потому, что он не женится на своей подружке и отпускает непристойные замечания по поводу каждой встречной мини-юбки, он считает себя артистической натурой. Только потому, что он рисует, делает гравюры, лепит, а потом вдруг бросает все и увлекается танцами или принимает участие в «хеппенинге» или передвижной выставке, потому, что он по любому случаю готов «участвовать в манифестациях», потому, что он у него рассеянный образ жизни, он считает, что живет интересно. Жильбер выводит меня из себя.

У Жильбера обо всем есть собственное мнение. Когда с ним говоришь, он тебя не слышит. Задает вопрос, но ответа не слушает, отвечает сам и продолжает в том же духе. В мае 68-го Жильбер встречает меня на улице, я иду с портфелем.

— Как, ты работаешь?! В такой момент!

Иначе говоря, перед вами солидный и добропорядочный член общества — роль, которую я ненавижу, и потому в запальчивости отвечаю:

— Лично у меня есть обязанности!

— Как это по-буржуазному!

— А ты занят лишь собой, не так ли? Как это по-гошистски!

Жильбер выводит меня из себя.

Жильбер приходит смотреть картины Жака. Качает головой, критикует, разглагольствует.

— Тебе не надоело вкалывать вот так каждый день, словно ты служишь в конторе? — спрашивает он меня.

Сам он больше двух недель подряд никогда еще не работал.

— Не понимаю, как ты его выносишь, — говорю я Жаку.

Жак:

— В нем все-таки что-то есть…

— Он всю жизнь будет бездельничать.

— О! Это уж как пить дать. Но как раз поэтому…

Поэтому?

Жильбер на блошином рынке, идет торговля скобяным товаром. Его восхищает решительно все. Все так блестит. Условность антиусловности. Неистово торгуется. Купить вещь за ее цену — ниже его достоинства. Зимой он ходит в ботинках на босу ногу, летом — в овчине.

— Он перебарщивает в своей роли, точно выпускник Национальной школы администрации.

— Именно… Но как раз поэтому…

Я навещаю Жильбера в его мастерской. Жалкий чердак под стеклянной крышей, холод зимой, жара летом, к тому же он целеустремленно создает там страшный беспорядок. Жильбер вне себя от восторга: продал по сто пятьдесят франков за штуку пейзажи, предназначенные для глухих окон и создающие иллюзию открытого окна, — его выдумка.

— А во сколько они тебе обходятся?

— Сто двадцать франков каждый. О! Прибыль невелика. Но эта идея сделает меня знаменитым, вот если бы еще наладить продажу оптом…

Так он кидается торговать своими оконными пейзажами, маркетри и в очередной раз сеет смуту на художественном рынке. У него полным-полно идей: как сколотить состояние, как стать знаменитым — идеи, идеи, идеи… Жильбер меня утомляет. А у меня — есть ли идеи у меня? Одна, от силы две, с меня довольно. Я живу своей идеей. Я ей верна, поэтому не ищу других. А в том водовороте, в котором он крутится, как можно чему-либо сохранить верность?

«Как раз поэтому», — сказал бы Жак. Вот ведь иногда брякнешь что-то просто так, среди своих, и твои слова обретают самостоятельную жизнь. Жильбер беден, очень беден. Но вспоминает об этом разве что во сне. В своей промерзшей мастерской он тоннами продает пейзажи, совращает целый гарем, уничтожает одним словом Матье и Бюффе.[12] Жильбер весел. Он портит цвет лица, губит свой талант, свою жизнь, свою любовь и завтракает в одиночестве чашечкой кофе и яблоком — храбрый и безумный человечек, невыносимый, одинокий, беззаботный, эгоистичный, но готовый прийти в восторг от яркой зелени, от голубизны, от хорошей шутки, от оригинальной шляпы…

Все зависит от ракурса. Можно и со своих талантов стричь купоны.

— Приходи к нам обедать, Жильбер.

— Охотно. Но купи водки, признаю только ее, и на закуску — корнишоны, и…

Жильбер не пьет и почти ничего не ест. Но хочет, чтобы стол был великолепно сервирован, тарелка полна, рюмка налита до краев, потом он смочит в ней губы, вернет тарелку на три четверти полной, а корнишоны даже не заметит. Я думаю: «Что за расточительность!» А потом смеюсь сама над собой. Трудно убить в себе рефлексы хозяйки!