Бумажный домик - Франсуаза Малле-Жорис

— Ты думаешь, он ответит?

Альберта, уверенная в успехе:

— Конечно. Вот когда запрещалось есть мясо по пятницам, дядя одной моей подруги, он болел, получил от папы такую индульгенцию — разрешение есть мясо, и это уже не считалось грехом.

Она настолько убеждена в своей правоте, что мы с Венсаном невольно задумываемся. Венсан не может удержаться от скептического замечания.

— Знаешь, у папы дел и без того хватает… — вздыхает он.

Прогресс

— И тогда после революции, — воодушевляется Альберта, которая с индульгенцией в кармане, прикрывшись авторитетом папы, уже видит себя реформатором общества, — начнется прогресс! Все изменится к лучшему!

— Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, попытаться надо.

— А если не станет лучше, зачем вообще революция?

— Но ты же не можешь быть заранее совершенно уверена, что будет лучше.

— Значит, это риск, — говорит Альберта, поостыв.

— Риск есть всегда.

— Как это всегда?

— И когда пишешь книги или растишь детей. Вот ты не щадишь себя, корпишь над книгами, жертвуешь собой ради детей, а стоит ли вообще все это делать, когда у тебя нет уверенности, напишешь ли ты что-нибудь путное и будут ли счастливы твои дети…

— Да, но когда революция, тут ты не щадишь уже других, — замечает Альберта довольно кстати.

— Пожалуй. («Пожалуй», «возможно», «иногда», «в какой-то степени» — мне кажется, эти слова я чаще всего произношу в разговорах с моими детьми. Что это: похвальное стремление к объективности или опасная неуверенность в себе?)

— Да, вспомни-ка Людовика XVI или царя Александра, — подключается Венсан, который любит щегольнуть своими познаниями.

— Мне кажется, революционеры считали, что стоит пожертвовать несколькими людьми ради счастья всех.

— Но раз нет уверенности…

— В том-то и риск.

— Ты революционерка, мама?

— Не знаю. Не думаю.

— Почему?

— Может, мне не хватает смелости. Или оптимизма.

— Христос сказал: если тебя бьют по одной щеке… — бормочет Венсан.

— Да, но ведь он не сказал: если бьют по щеке других, промолчите и отойдите в сторону.

— Я вот все думаю, можно ли быть одновременно христианином и революционером? — заключает Венсан.

— Многие об этом думают.

— А папе они не пишут? — Альберта все еще держится за свою индульгенцию.

— Не может же папа все решать за нас.

— Тогда я не понимаю, зачем он вообще нужен, — бросает недовольная Альберта.

Деньги

— Некоторые девочки из нашей школы избалованы еще больше, чем мы, — рассказывает Полина. — Каждый год им покупают новый портфель, даже если старый еще совсем хороший.

— А тебе не кажется, что это просто глупо?

— Конечно, кажется. А им нет.

— А вот вы берете уроки музыки, танцев, ходите в бассейн…

— Конечно, — подтверждает Полина. — Но я ведь ничего и не требую. Просто то, что есть у нас, не бросается в глаза.

* * *

— А еще у некоторых девочек есть лыжи, и они на зимние каникулы уезжают кататься в горы. Мы тоже ездим в горы в лагерь, но это совсем другое дело, и лыж у нас нет, — говорит Альберта.

— Да мы, пожалуй, прогорим, если придется вам всем покупать лыжи. И вообще, есть дети, которые на каникулы никуда не ездят.

— Негры, — говорит Полина.

— Нет, не только. Дети из очень бедных семей.

— Ну, а что им мешает поехать в лагерь? — удивляется Альберта. — Просто они какие-то неумелые.

— Ты не совсем права. Когда люди очень бедны, им и детей в лагерь не на что отправить. И потом, то, что они неумелые, часто связано с тем, что они очень бедные.

Альберта размышляет. Раздаются горькие рыдания Полины.

— Не на что поехать в лагерь! — повторяет она удрученно. — Им надо послать деньги! Я лично согласна остаться дома и уступить свое место.

— Ты можешь уступить только одно-единственное место, а послать деньги всем бедным детям невозможно, — замечает Венсан. — Вспомни о слаборазвитых странах!

— Но хоть чуть-чуть-то мы пошлем? — умоляет Полина.

— Вместо того чтобы посылать бедным людям деньги, давайте лучше научим их самих выходить из положения, — говорит Альберта. — Это ведь поможет им на долгие годы, да и вообще так будет интереснее. Только и нам самим придется подтянуться, а то вот ты, мама, ни в одном страховом полисе разобраться не можешь.

В конце концов все же принимается самое простое решение. Мы пошлем немного денег. Но я думаю о словах Полины: «Я лично согласна остаться дома и уступить свое место». Какая семья согласится с этим наивным планом? Детям необходим «свежий воздух», зима была такой утомительной, наши дети стали такие бледные за эту вторую или третью четверть, несмотря на витамины и апельсиновый сок, и мы не поддерживаем их порыв, относим эту детскую отзывчивость к ребячествам и губим ее во имя того, чтобы у ребенка были круглые розовые щечки, а заодно и привычка свои потребности ставить всегда на первый план… Это называется «проявлять благоразумие». Даже в самой что ни на есть повседневной жизни мы постоянно нарушаем христианские заповеди, основополагающие положения христианской морали, и это называется «адаптироваться к обществу». Какая мать по доброй воле согласится, чтобы ее дочь отдала своей маленькой подружке самую красивую куклу? Она подскажет: «Дай лучше другую, прошлогоднюю». Она убьет прекрасный порыв, запятнает двурушничеством столь простую радость — давать и сочтет себя «благоразумной». Как же мы портим их, наших детей, нам доверенных.

Ад

У Альберты был трудный период в жизни. Она, чего с ней никогда не бывало прежде, стала вдруг упрямой и ленивой и начала тайком таскать небольшие суммы денег то у меня из кармана, то у Долорес и, наконец, из сумки временной прислуги. А потом дело приняло устрашающие размеры: исчезли купюры в тысячу франков и одна в пять тысяч. Одновременно мы узнали, что она регулярно опаздывает в школу и является туда в сопровождении полицейских (!); уверив их, что заблудилась, она приводит их с собой для подтверждения своего алиби. (В Париже она знает каждый закоулок и никогда не заблудится.)

Тревога наша возрастает. Я пытаюсь образумить виновную:

— Послушай меня, постарайся понять: Кристина, убирая нашу квартиру, зарабатывает пятьсот франков в час. Ты украла у нее тысячу франков, то есть два часа ее работы, ты понимаешь? А ведь два часа работы это очень долго!

— Да, но ты же ей все вернула, — упрямится она.

— Я вернула ей из тех денег, которые получила за свою работу. Это замкнутый круг.

— Да… Но так все же справедливее…

— Что справедливее?

— Что ты отдала мне свою работу…

— Да, если бы я отдала тебе ее сама, но ведь ты ее украла.

— А разве деньги — это всегда работа? Есть же люди, у которых полно денег, а они ничего не делают.

— Значит, у них есть так называемый капитал, когда деньги во что-то вложены, они сами работают за людей. Но это очень долго объяснять.

— О! Я все прекрасно понимаю! — говорит Альберта, на лице у нее появляется хитрая улыбка. — Вот у этих-то людей и надо красть, да?

Я в замешательстве. Внушать ребенку уважение к капиталу — такая задача как-то меня не вдохновляет, но с другой стороны, нельзя же, чтобы моя дочь превратилась в Мандрена[9] в юбке… Я уже подумываю, не обратиться ли мне к психологу или даже психоаналитику, как вдруг угрызения совести делают свое дело (интересно, каким таинственным образом?), и однажды утром, после пятинедельного бесстыдства, Альберта проявляет бурное раскаяние:

— Я не буду больше красть. Никогда! — И выкладывает мне на колени всю свою добычу — оставшуюся мелочь, несметное количество наполовину пустых кулечков с конфетами, обгрызенные печенья и шоколад, пластмассовую бабочку, клипсы, тоже пластмассовые, заводную обезьянку, бьющую в барабан, коробку акварельных красок, школьную папку под крокодиловую кожу и тому подобное. Мне остается только утешить ее, поздравить и произнести небольшую нравоучительную речь о совести (Каин!), при этом я немножко краснею, но Альберта с самым серьезным видом высказывает одобрение:

— Да-да! Ты совершенно права…

— Но как ты поняла это, девочка моя?

— Вчера вечером, в постели, когда я ела шоколад — я всегда ем его в темноте, а то Полина сразу донесет, — и вот тогда, в темноте, я вдруг сказала себе: а теперь я в аду.

Ад! Но кто же рассказывал ей об аде? Я сама никогда не рисовала ей страшных картин загробной жизни, более того, я отлично помню, что не раз говорила детям: я уверена, рано или поздно всякая душа, очистившись, попадает в «обитель света и покоя».

— Знаешь, я не убеждена, что ад существует в том виде, в каком его обычно представляют. Ты вспомни, в Новом Завете Христос редко говорит об аде. Я не убеждена, что в аду есть хоть одна душа. Во всяком случае, детей там нет наверняка…