По слову Блистательного Дома - Эльберд Гаглоев

А рука уже рвет рог с перевязи, и его тяжелый, хриплый и лютый рев как сапогом по хрусталю ломает нежную тишину утра. И в деревеньке забегали, и в кроме на стене ответно взревел в рог.

Но предводитель степных решил не отступать. Дважды качнулось копье — в мою сторону и в сторону деревни, обозначив направления атаки. И ко мне рванули трое верховых, остальные наметом бросили коней к деревне.

Ну боя вам. И ноги привычно бьют гнедого под ребра. И рука привычно тянется к мечу, и левое плечо привычно бросает висящий на спине щит в левую же руку. А в голове кто-то панически орет. «Где меч верный, где щит крепкий? Доспех где?» Лишь длинный черный распахнутый кафтан и синие камни на черном колете, и непривычно, почему-то из-за спины, торчит рукоять незнакомого меча. И конь, почуяв неуверенность всадника, сбивается с галопа. Но ты, уже ты сам яростно орешь в ухо коню. Как положено, клекочу по-орлиному, вою по-волчьи. В общем, издаю все звуки, приличествующие богатырю на тему «ах ты волчья сыть, травяной мешок», плашмя бью выхваченным гундабандом по пузу гнедого, тот жалобно визжит и швыряет свое поджарое тело вперед. Гулко колотят шипастые подковы в сухое тело. «Ты к этим хотел, хозяин? Ну как знаешь!»

А тебе навстречу летят трое. Первый с копьем чуть впереди, двое с секирами приотстали. И первый уже бьет тебя копьем, и ты падаешь на круп, уходя от удара, и копье минует тебя, а правый гундабанд слегка хватает левую ногу степняка, и зацепленный конь, взвизгнув, уносит уже одноногого хозяина, и на тебя налетает другой с секирой, и ты ловишь секиру на клинок, закручиваешь ее и другим мечом бьешь туда, под срез костяного шлема, и кони разносят вас, лишь на твоей щеке остается несколько капелек крови, и третий несется на тебя, прикрываясь щитом, и ты, привстав в стременах, отшвыриваешь летящую в голову секиру, другим мечом отшибаешь щит и, перекрутив кисть, бросаешь клинок наискосок промеж рогов. Шлем не выдерживает — разлетается, и клинок достает голову помягче, и она разваливается, дохнув тебе в лицо тяжелым арбузистым запахом. А тебе некогда. Хотя ты видишь, что в селе уже перегородили дорогу рогатками, и в кроме истерично взревывает рог, поднимая бойцов, но степняки уже преодолели почти треть расстояния до деревни, и там не успеют. И ты несешься вдогон за степняками, нервными воплями раздражая коня. У этого, в черном панцире, глаза на затылке, что ли? Он каркает что-то, и вторая тройка, развернув коней, несется на тебя. Но — не до них. Оказывается я очень не люблю этих степных. Горячая красная волна поднимается из груди. Уйди — ору я — не до тебя. И гундабанды легко влетают в поясные пазы, и в руки радостно суются рукояти ножей, и трое вылетают из седел, попятнанные в лица! И гундабанды опять в руках, и гнедой проносит мимо побитых, и опять ревет рог, и от Седого Леса слитной лавой несутся всадники в синем, отрезая степным дорогу к воле и жизни. И чернопанцирный опять гулко каркает, и строй степняков, резко крутанувшись на месте, швыряет коней от деревни, от крома, откуда вот-вот вылетит окованная сталью змея панцирной кавалерии и порубит, потопчет, если увязнуть в рубке. Степные не знают, что из-за увала несутся во всю лошадиную прыть пять десятков моих подмышечных. Они скачут прямо на меня любимого. И эта красная волна достигает-таки твоей головы, и ты вместо того, чтобы повернуть коня, скакать навстречу своим, которые прикроют, да в общем-то нас вместе и побольше будет, бросаешь коня вперед. И весело так, с разгона налетаешь на степных. И ты бьешь, и тебя бьют, и хорошо хоть шинелька держит удары. И ты успеваешь срубить еще двоих, когда правый гундабанд вязнет в толстом костяном шлеме и, наверное, не менее толстой костяной голове, и выворачивается из руки, и ты швыряешь в кого-то нож и рубишь чью-то руку, сжимающую секиру, и на тебя налетает тот в черном панцире с герданом в поднятой для удара руке, и ты уже не успеваешь ничего сделать и лишь падаешь из седла, спасая голову от тяжелой булавы, но она таки цепляет тебя, придавая ускорение, и крепкое тело земли с размаху бьет тебя по организму, и так больно, что гундабанд отлетает, но та самая красная горячая волна вскидывает тебя на четвереньки, лежать нельзя — затопчут, и ты проскользнув под брюхом коня, ловишь летящую в тебя руку с секирой и, вбив всаднику в подреберье засапожник, швыряешь его под ноги летящего на тебя коня, и тот падает, но всадник, умелый наездник, успевает спрыгнуть и налетает диафрагмой на твой засапожник, и ты отскакиваешь, и у тебя есть секунды осмотреться, и рука выдергивает из-за спины тяжелый бастард, совсем не любимый в конном бою, но вот так, на земле, это та еще песенка. А на тебя уже несется тот же в черном панцире, отведя руку с герданом для удара. Но полуторник — не гундабанд, и, отшвырнув удар тяжелой палицы, ты на противоходе сносишь с седла верхнюю часть этого злыдня. А ноги… А ноги пускай едут.

Лавиной врываются в мозг звуки боя, и ты видишь, что степняков частью порубили, частью повязали. Ты остановил-таки их, лишь один нахлестывает коня, надеясь укрыться за увалом, но оттуда в грохоте и пыли уже вылетают ражие молодцы в глухих доспехах на огромных, закованных в сталь конях. Гудит мутным кругом чья-то булава, вынося степняка из седла.

И ты стоишь, и все тело воет от боли, и всадники в синем с удивленной опаской поглядывают на тебя и со стороны крома уже грохочет слитным топотом подходящий отряд. И седоусый воин в синем подъезжает к тебе, спешивается и, сняв с себя синий халат, молча набрасывает тебе на плечи. Взлетает в седло, выдергивает меч и звонке бьет им в небольшой железный щит, остальные следуют его примеру. Странные такие аплодисменты. А к тебе подходит гнедой и, поглядывая с недоуменной опаской «Совсем плохой стал, хозяин?», ласково тычется мягкой мордой в ладонь, в которой уже нет меча. Ты с трудом вскидываешь избитое тело в седло. Негоже пешим встречать конных.

Пришел я в себя уже ближе к обеду, подъезжая к лагерю, жутко болела голова. Я слез с коня и подошел к костру, где Тивас увлеченно читал какую-то ветхую книгу и пил чернючий кофе. Он поднял голову, и в глазах его засветилось удивление.

— Что это на тебе?

А на мне поверх моей верной одежки был надет ярко-синий халат с серебряным шитьем.

— Ой, отстаньте, дяденька, без вас худо, — хлопаюсь я у костра.

— Худо?

— Еще как.

— Будем лечить.

Быстро стянув с меня кафтан, Тивас начинает мять шею и плечи. Не руки — клещи. Больно так, что словами не передать. Но постепенно боли становится все меньше. Она тает, тает, тает…

— Что это было, Тивас?

— А, это. Это такая развлекуха для сильно богатых. У вас там еще подобной аппаратуры нет. Но это недолго. Полное ощущение присутствия. Здорово, а?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});