Станция Университет - Дмитрий Руденко

Продаётся всё!

Тишинка: как во времена гражданской войны…

Знаменитая советская игрушка «Буратино» на Тишинке

Новая экономика: торговцы у станции метро «Динамо»

Вместе с торговлей на улицу хлынула преступность. «Как социализм кончился, так и повылезла из подворотни всякая шушера», — запомнил я слова, с горечью произнесенные стариком в троллейбусе на Садовом кольце. Министр внутренних дел Ерин предупредил, что «Москва стала полигоном для мафии, и ситуация очень серьезная». Бандиты шныряли между уличными торговцами, собирая с них дань. А в кафе «Московское» на Тверской теперь можно было купить пистолет в течение суток, осторожно разместив заказ у официанта.

Третьи зимние каникулы

Сессию я сдавал на бегу. Как обычно, не без происшествий. На «Экономике промышленности» вытянул билет, в котором спрашивалась какая-то полная ерунда. Увидев мою озабоченность, преподаватель тут же предложил мне вытянуть другой билет: «Только отвечать сразу. Ответите — получите «пять». Нет — двойку». Я получил «пять» и со спокойной душой отчалил вместе с большой компанией проводить каникулы в подмосковный пансионат «Сенеж», еще недавно принадлежавший Совету министров СССР.

Той зимой Лёнич крутил роман с красивой Светланой Жанов-ной, а Остапишин продолжал пополнять свой список разбитых девичьих сердец именами, которые, увы, забылись. Тогда он напоминал мне Костика из фильма «Покровские ворота», без сожаления стиравшего из памяти бессчетных поклонниц со словами: «Вычеркиваю!». А я учился, проводя много времени в Библиотеке иностранной литературы, и играл в хоккей и в мини-футбол с командой МГУ, которую нещадно три раза в неделю с четырех до шести вечера гонял суровый тренер Реховский по прозвищу «фригидный», потому что никогда не улыбался. С тренировок я выходил затемно. Было морозно, мягкий свет фонарей освещал обрамлявшие аллею сказочные, припорошенные снегом высоченные голубые ели. Справа в вышине колосился золотой шпиль Главного здания МГУ, а впереди всеми окнами светился Первый гуманитарный корпус. Я шел с непокрытой головой, потому что мороз русскому человеку не страшен. Вокруг было тихо. Хорошие минуты, чтобы помечтать о будущем счастье, которое наверняка уже где-то караулит меня…

Прозрачные зимние вечера разукрасила Олимпиада-92, проходившая во французском Альбервилле через два месяца после распада СССР. Запомнилась она тем, что честь нашей страны защищала объединенная команда. Как написала газета «Монд», это была команда «без флага, гимна и денег». На церемониях награждения, когда на пьедестал поднимались спортсмены из бывшего СССР, звучал не наш, а Олимпийский гимн, и поднимался не наш, а Олимпийский флаг. Это было чудно. А наши хоккеисты все-таки взяли золото! Финальный матч с канадцами был напряженным. Перед финальной сиреной страсти накалились до предела: 15 мин. 54 сек. — гол Болдина, 17 мин. 38 сек. — шайба Линдберга, 18 мин. 51 сек. — Быков останавливает табло! 3:1! Ту игру мы с Севкой пропустили — были в студтеатре МГУ на Герцена, на последнем представлении «Синих ночей ЧК». Когда Быков забил победную шайбу, конферансье Валерий Галавский выбежал на сцену, прервав ход спектакля, и закричал: «Наши вы-игра-ли!». Все дружно вскочили с мест, прыгали и скандировали, как на стадионе: «Советский Союз! Советский Союз!».

А на занятиях нас стали радовать преподаватели, мы уже научились выделять из них ярких. Одним из таких был Рустем Махмутович Нуреев, время от времени читавший политэкономию. Прославился он не только доскональным знанием «Капитала», но и своими глубокими изысканиями по поводу азиатского способа производства. Тема эта была сложной и недоисследованной советской наукой, хотя вряд ли имела хоть малейшее практическое значение. Рустем Махмутович не был женат. И преподавательницы на факультете об этом активно судачили, чему я, к удивлению, несколько раз становился невольным свидетелем. Но однажды Нуреев все-таки женился. Это вызвало волну пересудов. Однажды я случайно услышал, как одна преподавательница говорила другой: «Интересно, чем же это Нуреев будет заниматься со своей молодой женой в медовый месяц?». «Как чем? — раздался ехидный ответ. — Конечно, азиатским способом производства».

Севка учился в группе Нуреева, а это была группа, у которой политэкономические формулы отскакивали от зубов очень звонко. Как-то я попросил объяснить мне, что же такое этот пресловутый азиатский способ производства.

— Это вопрос сложный, — буркнул Сева.

— И все-таки?

— Если по-простому, это когда производство богатства важнее человеческой жизни. На Западе человеческую жизнь ценят, а на Востоке — нет, и это в определенном смысле естественно, ведь народу там много. Ну, подумаешь, миллион человек угробят на строительстве какого-нибудь канала или какой-нибудь пирамиды. Другой миллион народится. Вот так. При этом рабства нет, зато есть деспотия.

— Так выходит, что у нас азиатский способ?— А ты как думаешь?

Еще был Писемский. Не тот, который писал письма Вяземскому, а наш преподаватель истории экономической мысли. Удивительный молодой человек. В годы общения с нами он достиг высшей человеческой премудрости: знать мы можем только то, что ничего не знаем. Всегда так: чем глубже, обширнее знания человека, чем он мудрее и образованнее, тем яснее он сознает, сколь малы и условны все его познания. Ему было около тридцати, и он круглый год ходил в темно-синем школьном костюме советского образца, под который надевал рубашку цвета хаки. Обувь, в которой мы его наблюдали, тоже не менялась. Это были знаменитые советские войлочные ботильоны на молнии, называвшиеся «Прощай, молодость». Как-то Писемскому на доске написали крупно мелом: «Писемский, пошел на…». Писемский пришел, увидел, спокойненько взял тряпочку и стер свою фамилию. «Остаток фразы оставляю для следующего преподавателя», — спокойно сказал он и флегматично принялся за лекцию.

Философию нам преподавал Владимир Петрович Калацкий, участник знаменитого парада Красной Армии 7 ноября 1941 года на Красной площади, прошедший всю войну. Седой, невысокий, коренастый, аккуратный. Его особенно запомнил Сева. Потому что Калацкий был личностью. Примечательны были его заочные философские споры с Нуреевым. Рустем Махмутович лукаво утверждал, что все в мире относительно, что «речка и движется, и не движется». Совсем другим был Калацкий: «Речка или движется, или не движется, одно из двух!». Спор извечный, в нем мы были на стороне Калацкого.

Девочка Лена и морская пена

В конце весны нас с Севой занесло на стадион «Динамо»: захотели посмотреть игру «Динамо» и ЦСКА в первом чемпионате России по футболу[61]. Добирались на метро. Теперь за вход в метро надо было платить жетонами, которые стоили пятьдесят копеек. Пятачки, символ метрополитена, из-за инфляции ушли в прошлое. А жаль. Я их любил. Они были такие большие, круглые, и пятерка на них тоже была круглая. И герб Советского Союза на них был различим лучше, чем на других монетах. А еще они всегда дружно и звонко высыпались из разменных автоматов, развешанных в вестибюлях метро…

Дерби выиграли динамовцы — 2:1. Но не игру я запомнил. Другое. Мы стояли в динамовском фанатском секторе, когда на передних рядах в полный рост нарисовался заводила, в котором я, к удивлению, узнал Сашку-рыжего, сына моего тренера Петра Михайловича «Понял сё». Сашка заметил меня и улыбнулся. Рядом с ним был Белый: блондин, волосы — до плеч… Он врезался в память еще в школьные годы: тогда случайно мне посчастливилось пройти с ним бок о бок после футбольного матча в толпе фанатов от «Динамо» до «Белорусской» сквозь эшелоны конной милиции и другие преграды. Лил проливной октябрьский холодный дождь, а Белый шел по асфальту босиком, и это меня изумило! «Во Белый дает!» — слышалось со всех сторон… Теперь Белый обнимал Сашку, а тот, повернувшись к нам, фанатам, лицом, к полю спиной, зарядил кричалку:

— Атомная бомба? — он воздел руки к небу.

— Нет! — хором выдохнула трибуна.

— Водородная бомба?

— Нет! — выкрикнула трибуна.

— Бомба, которой играют дети?

— Катя Лычева?

— Нет, — я тоже голосил вовсю.

— Прикладная математика?

— Нет! — все прыгали.

— Оловянные солдатики?

— Ор-де-на Ле-ни-на Мос-ков-ское Динамо!

— Даааааа! Ди-на-мо Москва!

Это было великолепно и напрочь вышибло из головы мысли о надвигающейся сессии и очередном курсовике, который, теперь уже на тему «Выход американских корпораций на публичные рынки», я писал у своей новой научной руководительницы. Но мне не терпелось снова показать его профессору Аникину, тем более что на сей раз я разукрасил свой труд эпиграфами, один из которых, как помню, был из Маяковского: «Теперь довольно смеющихся глав нам, в уме Америку ясно рисуете! Мы переходим к событиям главным. К невероятной, гигантской сути». Профессор великодушно согласился взглянуть на мою работу и вскоре вернул мне ее со словами: «Что же, Руденко, если так будете продолжать, из вас выйдет неплохой инвестиционный банкир». Похвала Андрея Владимировича окрылила меня и хоть и туманно, но, как мне показалось, обозначила будущие горизонты. Я шел и мечтал: «Стану инвестиционным банкиром, заработаю кучу денег, у меня будет дорогая машина и большой дом!». Мечты мечтами, а летом потребовалось найти работу: денег не было вообще, а цены росли и росли. Жизнь каждый день доказывала, что времена, интересные для историков, тяжелы для простых людей. Однажды нам с Севкой не хватило даже на половину буханки «Бородинского». Еле наскребли на четвертинку. Уплетали мы ее с удовольствием, на улице Шаболовка, попутно обсуждая только что назначенного нового мэра Москвы Юрия Лужкова[62]. Я вспомнил, как отзывался о Лужкове предыдущий мэр Гавриил Попов: «Классический бюрократ в хорошем смысле слова. Политикой совершенно не интересуется. Твердый характер, из старообрядцев, совершенно не пьет». А сам Лужков заявлял о себе так: «Я член КПСС на хозяйственной платформе». Мы и не ведали тогда, что «член» растворится во времени, а вот «платформа» окажется старт-площадкой. Мощно оттолкнувшись от нее крепкими ногами, приземистый Юрий Михайлович станет настоящим капиталистом, богачом, контролирующим заводы, газеты, пароходы, хотя официально будет владеть лишь несколькими земельными участками для ведения пчеловодческого хозяйства, а также автомобилем ГАЗ и автоприцепом для перевозки ульев. Упоминать о его богатстве будет опасно, но знать о нем будут все. Впрочем, до этого еще было далеко.