Дорога сворачивает к нам - Миколас Слуцкис

резвится.

Шофер едва-едва успел остановить «Москвича». Завизжали тормоза, закачался Анупрас, вцепился в крыло «Москвича», но поскользнулся и упал. На его счастье, цел остался, но испугался очень…

Из «Москвича» выскочил шофер, весь бледный, злой, да как гаркнет:

— Ты что — слепой, не видишь?!

Анупрас встал, ощупал себя, зачем-то пригладил волосы, а белка по длинной ноге Анупраса, как по дереву, вскарабкалась и шмыг обратно в карман. И сидит там как ни в чем не бывало, будто не из-за нее Анупраса сшибло!

Анупрас так испугался — и упал, и шофер орет, — что с перепугу повернул не в ту сторону. Я тоже стояла как вкопанная и смотрела, но тут опомнилась и подбежала, чтобы отвести Анупраса домой. Схватила его за руку, повернула, а тому шоферу, у которого дрожали губы, прошипела:

— Сам ты слепой!

Однако шофер и так уже все понял. Он отвел свой «Москвич» в сторону и догнал Анупраса.

— Ты прости меня, парень… Я ведь не знал, что ты слепой… Сам понимаешь!

Шофер, коренастый, молодой, со светлыми волосами, был ужасно расстроен, и Анупрас в конце концов сказал, что не сердится. Он и в самом деле не сердился. Не шофер ведь был виноват, а белка, а раз белка, так и Анупрас. Однако на Анупрасе лица не было, его била дрожь, так что даже руки дергались. И голос у него переменился, словно машина раздавила голос…

И тогда я впервые по-настоящему поняла, как худо быть слепым… Знать-то я и раньше знала, что худо, всегда чувствовала, но только теперь… меня всю пронзило. Будто я сама мгновение побыла слепой! Не знаю, поймете ли вы, что я пережила, если вам не довелось видеть, как машина едва не наехала на слепого…

Молодой светловолосый шофер не ушел и после того, как получил прощение. Он захотел узнать, как и когда Анупрас ослеп, почему его не лечили, а водили по «святым местам». Разве я вам не рассказывала, что Анупраса, когда он был маленький, по всяким «чудотворцам» таскали? Обо всем расспрашивал шофер: что за родители у Анупраса, есть ли братья, сестры, почему он варит пиво.

Не просто из любопытства спрашивал. Анупрас ни слова не скажет любопытному приставале, и тот, чего доброго, может подумать, что слепой еще и глухонемой вдобавок. А тут развязался язык у Анупраса, как пошел рассказывать! Сначала я только удивлялась словоохотливости Анупраса, а потом поняла: что-то открылось в нем.

Все-все выложил Анупрас: какой у него отец беспутный, как он этим проклятым пивом кусок хлеба для больной матери и братишек зарабатывает, как хотел бы научиться чему-нибудь, какому-нибудь лучшему, людскому делу…

Слушал, слушал шофер, нахмурив широкий, крепкий лоб, и мне уже не казалось, что он очень молод. Волосы короткие, светлые, как у молодого, а кожа на лице не молодая — в шрамах, словно изрезана когда-то осколками стекла. Почему у него такое лицо? И почему без ресниц? Словно кто-то спалил ему ресницы.

Спросить я постеснялась, потому что он в самом деле был немолод. А кроме того, он заговорил о таких вещах! Есть, оказывается, большая школа для слепых… Слепые занимаются там, как зрячие. Одни учатся ремеслу, а тех, кто поспособнее, даже в вузы посылают. Они становятся воспитателями, учителями. Учителями, настоящими учителями, как Иоланта?

А шофер, оказывается, не шофер — он строит мосты, инженер. А лицо ему изрешетили на войне, и ресницы в огне войны сгорели. Чуть не ослеп тогда — вот как!

А Матаса надо разыскать во что бы то ни стало, твердо сказал тот, кто сам когда-то чуть не ослеп. Пусть выплачивает алименты на детей. Тогда Анупрас сможет поступить в школу для слепых.

— А куда же я белку дену? — как маленький, вдруг спросил Анупрас.

Еще и отца не нашли, и в школу еще не приняли, а он уже о белке заботится.

— Ей вот передашь, — усмехнулся инженер, — сестренке своей.

Слово «сестренка» он сказал по-русски, и я поняла, что инженер — русский, хотя очень чисто говорит по-литовски. Мне никогда еще не приходилось разговаривать с русскими. Очень хорошо прозвучало у него это слово «сестренка», и мне захотелось отплатить ему чем-нибудь.

И когда он сел в свой «Москвич», записав в книжку адрес Анупраса, я ему сказала по-русски: «Здравствуйте!» Надо было сказать: «До свидания!» — а у меня выскочило «здравствуйте».

Чуть не заплакала от досады, но инженер усмехнулся и сказал тоже по-русски:

— Ничего, сестренка… «Здравствуйте» — хорошее слово.

Инженер уехал, мелькнул и скрылся его красный — нет, вишневый! — «Москвич». Но для нас с Анупрасом он еще не уехал — долго стоял в ушах шум мотора.

— Какой он из себя? — спросил у меня Анупрас. Он уже не прислушивался к слабеющему шуму «Москвича».

— Какой? Человек как человек, — растерялась я, не зная, как описать инженера. — Маленький такой… Волосы короткие, светлые…

— Тебе хорошо, — вздохнул Анупрас. — Людей видишь… Но мне кажется, Марите, не маленький он… И волосы не коротенькие…

Я еще не слыхала от Анупраса таких грустных слов. И таких странных. Неужели он думает, что я вру? Если так, могу и не дружить с ним… Не знаю почему, но я промолчала, не стала спорить.

— Как ты думаешь, — спросил вдруг Анупрас, — он еще приедет? А может, напишет?

— Приедет, а может, и напишет… Он такой… Высокий… С длинными кудрями.

— Рост — это неважно… — снова поразил меня Анупрас, хотя сам же и выдумал высокий рост и волосы…

ГЕРОИ СРЕДИ НАС?

Одни проезжают, едва глянув на домишки Гургждучай, другие пренебрежительно усмехаются, но задавак не так уж много. Шоферы смеются, высунув из кабины голову или руку, а бывает, и остановятся утолить жажду. Знаешь, что больше не увидишь этих людей, но копишь и копишь их улыбки.

Вот так же Казюкас копит свои находки и всякие тайны, одна из которых «страшная». Он мне прямо заявил:

— У меня есть страшная тайна.

Раньше меня очень заинтересовала бы эта страшная тайна, но