Первородный грех. Книга вторая - Мариус Габриэль

Любовь, словно буря, обрушилась на Мерседес. Она прорвала ее оборонительные укрепления, до основания разрушила ее прежде неприступную крепость, сделала ее своей пленницей. Власть любви оказалась несравнима ни с какими другими эмоциями: ненасытная, она захватила ее целиком и полностью.

У Шона О'Кифа было лишь две недели отпуска. И все свое свободное время они проводили в той огромной постели. Но иногда, несмотря на ее беспредельное счастье, Мерседес посещали горестные мысли о Матильде и Хосе Марии. Вспоминая то, что было у нее с этими людьми, она не могла отделаться от ощущения, что ее отношения с ними отличались какой-то особой хрупкостью, какой-то утонченностью.

Шон О'Киф был сильным и неуемным. Он как бы захватывал все ее существо, все се чувства. Иными были его ласки, да и сам он был иным – опытным, уверенным в себе, в то время как Хосе Мария был щуплым и робким, а Матильда – словно сделанная из какого-то мягкого материала. На теле же Шона вообще не было мягких мест. У него во всем чувствовалась твердость и мощь. Да, он ласкал Мерседес там же, где когда-то ласкала ее Матильда. И все же его прикосновения отличались от прикосновений монашки, как солнце отличается от луны.

«И Хосе Мария, и Матильда уже давно покоятся в земле, – с грустью подумала Мерседес, – а я вот живу». Она ощутила, как ее сердце сжалось от какого-то странного чувства – скорби и ликования одновременно. Матильда предвидела это. В конце концов все, что между нами было, уже перестанет для тебя что-либо значить.

Мерседес постаралась отогнать тяжелые воспоминания о Матильде и Хосе Марии и вернулась в своих мыслях к Шону. Она упивалась им, слушая его, разговаривая с ним, отдаваясь ему.

Его жизнь была сродни жизни Франческа, и он так же беззаветно был предан своему делу. Однако странно, но почему-то он больше напоминал ей Джерарда Массагуэра. Внешне они походили друг на друга не сильно, если не считать темных волос и смуглой кожи. В отличие от Франческа их руки были запятнаны кровью классовых врагов. И оба они стремились любой ценой достичь своей цели. Сравнение было не из приятных, и Мерседес заставила себя не думать об этом.

Сначала Шон О'Киф не поверил, что она была на фронте.

– Да какого черта ты туда поперлась? Ради своего отца?

– Ради себя самой. Я считала, что иду сражаться за правое дело.

– И где же ты воевала?

– Неподалеку от городишка под названием Гранадос.

Он приподнял брови.

– Гранадос, что в Арагоне? В этом году фашисты его отбили. Сейчас от Гранадоса осталась лишь груда развалин. Словно его и не было никогда. – Шон взял ее за руки. Как и все в ней, руки Мерседес были изящные и тонкие. Вот только без маникюра. В те дни ухоженные ногти и накрашенные губы можно было увидеть лишь у проституток и любовниц богачей. – И сколько ты там пробыла?

– С ноября тридцать шестого года по март тридцать седьмого, – тихо ответила она.

– Пять месяцев. Срок немалый. Участвовать в боях приходилось?

Вместо ответа Мерседес только раздраженно передернула плечами.

Он посмотрел ей в лицо.

– Не хочешь говорить об этом?

– Не хочу.

– Черт. Видно, не сладко тебе там было. Прости.

– Мне было не хуже, чем другим.

– Расскажешь как-нибудь.

– Все это теперь кажется такой бессмыслицей. Все эти смерти… И ради чего? – Она подняла на него свои черные глаза. – И чем дальше, тем хуже. Кругом предательство… Никакого идеализма уже не осталось и в помине, Шон. Только алчность, стремление урвать побольше власти, жестокость…

– Значит, такими стали твои взгляды?

– Мне больше нет дела до революции. Два года назад, собираясь на фронт, я была совсем другой, у меня были идеи, надежды… Сейчас я изменилась.

– А я никогда не изменюсь, – сказал он, касаясь ее щеки. – Всю свою жизнь я боролся за права трудящихся. И я останусь коммунистом до самой смерти. Только эта идея придает смысл моей жизни. Когда закончится война, я вернусь в Штаты и там буду драться за рабочее дело, за счастье простого человека. – Он увидел, как меняется выражение ее лица. – Ты просто не понимаешь, Мерседес. Компания буквально владеет своими рабочими. Владеет даже их душами. Шахтеры вынуждены работать по десять часов шесть раз в неделю. Если ты заболел, тебе перестают платить. Покалечился – выгоняют тебя к чертовой матери. Снижаются прибыли – увольняют. Эта бесчеловечность и доконала моего отца.

– Он был похож на тебя?

– Ростом пониже. А вообще похож. Его называли Красным Майком О'Кифом. А иногда Черным Майком О'Кифом – это из-за его черной шевелюры. У него были такие же волосы, как у меня. Но Красным Майком все же чаще.

– А какая у тебя мать? – спросила Мерседес.

– Ирландка до мозга костей. Она очень необычная женщина. Молчаливая и сильная. Если что задумала, обязательно добьется.

– А как она отнеслась к твоему намерению поехать воевать в Испанию?

– Заплакала.

Мерседес вспомнила мокрые от слез щеки своей собственной матери, провожавшей ее на станции.

– Ты ей пишешь?

– Не люблю я писать письма. Но, думаю, она и сама знает все, что я мог бы ей сказать.

Мерседес провела рукой по могучей шее Шона, по его широкой груди с заостренными сосками. Торс американца покрывали густые жесткие волосы, которые, словно наэлектризованные, шуршали под ее пальцами.

– Что ты чувствуешь ко мне? – спросила она.

– Я тебя обожаю.

Шон О'Киф распахнул ее халат, любуясь гладким, как мрамор, телом, бледной кожей и маленькими грудями. Он нагнулся и стал целовать ее шею, неглубокую ложбинку между холмиками грудей, трепещущие соски.

– Я тебя обожаю, – снова проговорил он. – Никогда не встречал такой девушки, как ты, Мерседес.

Она увидела, что у него между ног, подобно негнущейся, испещренной вздувшимися венами колонне, поднимается член, и, наклонившись, взяла его в рот.

Пальцы Шона на мгновение стиснули ее руки. Мерседес замерла, чувствуя упирающуюся в язык пульсирующую плоть и солоноватый вкус во рту, потом слегка прикусила его. Он раздвинул бедра и блаженно застонал, повторяя ее имя. Она плавно передвинулась, встав на колени у него между ног. Могучее тело американца выгнулось в каком-то безудержном эмоциональном экстазе, сильные пальцы запутались в ее волосах.

Его возбуждение воспламеняло ее кровь, подобно искре зажигания, воспламеняющей топливо двигателя. Мерседес испытала волнующее чувство власти над ним. Сейчас она была его госпожой. Этот человек целиком и полностью принадлежал ей. А ведь совсем недавно он был так самоуверен, что считал себя хозяином положения, считал себя мудрым учителем, а ее несмышленой ученицей. Но у нее тоже был опыт любви – пусть не с мужчиной, – и она тоже кое-что знала о том, как доставлять наслаждение.