Элизабет Костелло - Джозеф Кутзее

В развитие вашей основной мысли по поводу самоуверенности западной культуры я хотела бы добавить одно: мне кажется естественным, что именно те, кто первым создал индустрию уничтожения животных и утилизации их плоти, то есть мы с вами, обязаны находиться в первых рядах раскаявшихся и ратующих за их право на жизнь.

О'Хирн переходит ко второму тезису:

— Я достаточно хорошо знаком с научной литературой по данной проблеме, — говорит он. — И мне представляется, что попытки доказать экспериментально наличие у животных способности принимать стратегические решения, способности формировать понятия или способности символически общаться имели очень ограниченный успех. Самое большее, чего сумели добиться от человекообразных обезьян, так это действий, напоминающих действия человека с поражением речевых центров, находящегося в тяжелой стадии умственной отсталости. Но если дело обстоит именно так, то не честнее ли и не лучше ли считать, что животные, в том числе и человекообразные обезьяны, принадлежат к совершенно особому в легитимном и этическом смысле разряду, нежели причислять их к печальной категории неполноценных людей? Традиционная точка зрения, что у животного не может быть узаконенных прав, ибо оно не является личностью даже потенциально, как еще не рожденный младенец, не лишена здравого смысла, на мой взгляд. И еще одно. Когда мы разрабатываем определенные установки, касающиеся общения с животными, то не кажется ли вам, что более разумно эти правила и установки адресовывать, как это пока и делается, самим себе, нежели ссылаться на права животных, которые сами они не в состоянии ни востребовать, ни нарушить, ни осознать?

— Для адекватного ответа, профессор, — вступает мать, — мне потребовалось бы гораздо больше времени, чем то, которым я располагаю, поскольку прежде всего мне пришлось бы затронуть вопрос о правах в целом и о том, каким образом мы их получили. Позволю себе лишь одно замечание. Сама программа научных экспериментов, с помощью которой вы убеждаетесь, будто животные — недоумки, антропоцентрична. Согласно ей подопытный должен найти дорогу в искусственно созданном лабиринте. Ну а если бы самого исследователя, составившего программу, скинули на парашюте где-нибудь в джунглях Борнео? Да он через неделю умер бы от голода! Я готова пойти еще дальше: как человек, я чувствовала бы себя глубоко оскорбленной, если бы мне кто-нибудь сказал, что стандарты, применяемые для оценки способностей животных, есть общечеловеческие стандарты. Неразумны не животные — глупы сами эксперименты. Специалисты по психологии поведения, которые создают подобные программы, уверяют нас, будто в процессе понимания и осмысления мы сначала строим абстрактную модель, а затем сверяем ее с многосторонним практическим опытом. Это полная чепуха. Мы приходим к пониманию, направляя весь свой интеллектуальный потенциал прежде всего на многообразие реальных связей. В страхе, который ученые-бихевиористы испытывают перед сложностью и многообразием жизни, есть что-то смешное и жалкое.

Теперь несколько слов по поводу утверждения, что животные слишком тупы и глупы, чтобы себя защищать. Обратите внимание на следующую цепь событий. Когда Альбер Камю был маленьким и жил в Алжире, бабушка однажды попросила его принести ей из клетки за домом курицу. Он сделал то, о чем его просили, и потом видел, как женщина кухонным ножом отрубила курице голову, а кровь аккуратно слила в плошку, чтобы не запачкать пол.

Предсмертный крик курицы настолько мучительно запечатлелся в памяти Камю, что в 1958 году он написал яростно-обличительную статью против применения гильотины. Отчасти результатом развернувшейся полемики явилась отмена во Франции смертной казни. Кто после этого посмеет утверждать, что крик курицы не был услышан миром?

— Следующее свое заявление, — вступает О'Хирн, — я намерен сделать, предварительно оговорив, что отдаю себе отчет относительно исторических ассоциаций, которые оно может вызвать у присутствующих: я не верю, что животные ценят жизнь так же, как мы, люди. Разумеется, животное сопротивляется смерти и в этом смысле поступает как мы, но оно делает это инстинктивно. Оно не осознает смерть, как ее осознаем или, скорее, отказываемся осознавать мы. Наше воображение пасует перед смертью, и именно этот коллаж воображения, с графической точностью описанный нам во вчерашней лекции, создает основу для нашего страха смерти. Этот страх смерти не существует и не может существовать у животного, поскольку отсутствует сама попытка осознать свою гибель, как и осознать всю безнадежность преодоления страха смерти.

В силу этого я склонен предположить, что смерть для животного всего лишь событие в цепи прочих; вполне возможно, что она вызывает протест, однако это протест на уровне организма, а не на уровне сознания. Чем ниже мы скользим взглядом по шкале эволюции, тем всё большую силу обретает это утверждение. Для насекомого смерть всего лишь поломка системы, обеспечивающей его функционирование, и не более.

Для животного смерть и жизнь — звенья одной цепи. Среди людей очень немногие, в основном особо впечатлительные натуры, ощущают весь ужас смерти настолько остро, что способны проецировать его на других, в том числе и на животных. А животное — оно просто существует и умирает. Отсюда следует, что глубоко ошибочно ставить на одну доску мясника, который рубит голову цыпленку, и палача, который отнимает жизнь у человека. Это вещи разного уровня и разного порядка.

Остается все-таки еще одна проблема — проблема жестокости. С моей точки зрения, утверждение, что убийство животного — акт законный, поскольку оно, в отличие от нас, не осознает ценности жизни, есть довод, равнозначный прежнему, устаревшему: «поскольку оно лишено души». В то же время беспричинную жестокость я бы назвал противозаконной. Поэтому считаю вполне логичной агитацию за человечное обращение с животными везде, и особенно на скотобойнях. Это давно уже стало целью многих организаций защиты животных, и за это я склоняю перед ними голову.

И последнее. Мне хотелось бы высказаться по поводу одного из аспектов движения в защиту животных, который меня не на шутку тревожит, а именно по поводу его абстрактного характера. Я заранее извиняюсь перед нашей гостьей за прямоту, но считаю, что об этом говорить нужно.

Из многих категорий «зверелюбящих» я бы выделил две. Во-первых, это охотники, интерес которых к животным имеет чисто практический, лишенный сантиментов характер. Охотник часами наблюдает за зверем, выслеживает его, а убив, наслаждается вкусом мяса. Во-вторых, это люди, которые в повседневной жизни очень мало общаются с животными, во всяком случае с теми, кого они так яростно защищают, — с птицей и скотом, например, — и тем не менее эти люди желают, чтобы животные вели — в полном отрыве от экономических нужд — утопическое существование, где все были бы чудесным образом сыты и целы. Спрашивается, какая из этих групп проявляет к животным больше внимания?

Именно потому, что шумиха вокруг прав животных, включая их «неотъемлемое» право на жизнь, носит абстрактный характер, я считаю все призывы подобного рода неубедительной и пустой болтовней. Сторонники этого движения без конца говорят о некоем сообществе с животными, но каким образом они осуществляют это сами? Фома Аквинский утверждает, что дружба между человеком и животным невозможна, и я склонен с ним согласиться. Невозможно дружить с марсианином или с летучей мышью: с ними у нас нет ничего общего. Мы можем помечтать о том, чтобы быть одним сообществом, но это совсем не то, что жить с ними одной общиной. В этом есть нечто от ностальгической тоски по временам до грехопадения.

Теперь черед матери. Это ее завершающий ответ.

— Человек, который утверждает, что для животного жизнь менее значима, наверное, никогда не держат в своих руках существо, которому угрожает смерть. В борьбу за существование оно вкладывает все свои силы, до последней капли. Я соглашусь с заявлением, что в его отчаянном сопротивлении гибели отсутствует интеллектуальная составляющая страха. Да, это так, потому что это несвойственно его природе: вся живая энергия — в его плоти, в его теле.

Если моя речь вас не убеждает, то лишь оттого, что у меня недостает слов, чтобы описать целостность и органичность отнюдь не абстрактной, хотя и не интеллектуальной природы животного. Именно поэтому я и призываю вас обратиться к сочинениям тех поэтов, которые благодаря магии поэтического дара передают ощущение живущего, полного энергетики существа. Если и это оставит вас равнодушными, попробуйте, прошу вас, пройти бок о бок с животным, которого гонят на убой, весь путь до ножа, топора или гильотины.

Вы утверждаете, будто смерть для животного не имеет значения, потому что оно не знает, что это такое. Это напоминает мне высказывание одного философа, работу которого я штудировала, готовясь ко вчерашней лекции. Его книга произвела на меня тягостное впечатление. После нее я стала испытывать более сильную симпатию к Свифту. Если это все, что в состоянии произвести на свет современная философская мысль, подумала я, то, пожалуй, я готова покинуть людей и жить среди лошадей-гуигнгнмов.