Мужик и камень - Анна Александровская

легкий. Не удержит.

Тогда кресло. Да, да, кресло! Это куда еще ни шло… Ну уж нет!

Будет как-то нелепо и смешно, если я пойду с креслом», – лепетал

Филолет Степанович, оставив последний упомянутый предмет

мебели в покое.

Так, на что ни падал его взгляд – все не подходило. Все

громоздкое и легкое, а требовалось что-нибудь маленькое и

увесистое. Но таких объектов Филолет Степанович ни только

усмотреть, да даже придумать не мог.

Может быть… Может… – с трудом закрадывалась в голову

идея. – Вполне подошла бы гиря… Да, да! Именно гиря! Большая

увесистая гиря, как у циркачей, – но новая возникшая мысль, так же

поспешно испарилась, как и возникла. Гомозов не был ни циркачом,

ни культуристом, такой гири у него и быть не могло.

– Камень! – самодовольно рассудил Гомозов, удивляясь своей

сообразительности. – За увес вполне мог бы сойти камень! Камень!

Камень! – и тут Филолет Степанович вспомнил про недавнего

своего серого врага, попавшегося по ноги на снежной тропе,

вспомнил, и, засуетившись, как заблудший муравей в горящем

муравейнике, начал отыскивать веревку.

Через несколько секунд в его руках уже лоснился новехонький

крепкий шпагат, и Гомозов, с неудобством нацепив на себя пальто и

на весу натянув ботинки, как ошпаренный вскочил за дверь.

Камень все лежал на том же месте.

– Ах, вот ты, мой друг! Ну, здравствуй, здравствуй! – на распев

язвительно поздоровался с камнем Гомозов. – Скучал или нет, серая

гадина?! Теперь-то ты мне сгодишься! Пора бы и тебе для меня

службу сослужить! Теперь ты у меня расплатишься за свою

подлость, ирод ты проклятый!

И Гомозов, нагнувшись, накинул на камень веревку и, в

несколько витков, крепко перемотал его. Свободным же концом

шпагата он, не стыдясь уличного открытого пространства, опоясал

и себя, затянув под грудью узел понадежнее. Для пущей

уверенности Филолет Степанович придерживал эту привязь левой

рукой. Он сразу обязался держать камень как можно ближе к себе, у

самых ног, чтобы тот, избави Боже, не позволял ему

приподниматься над поверхностью.

Первые шаги Гомозова с камнем были весьма затруднительны.

Наверняка булыжник превосходил по весу ту самую гирю, что не

так давно представлял в своем воображении Филолет Степанович.

Но успокаивало одно: по крайней мере, волочить за собой этот

камень было куда менее постыдным, чем парить над желтоватым

тающим снегом, как те «влюбленные черти».

Гомозов пошел по улицам в обход, так меньшая вероятность

повстречать хронически любопытных людей (а таковыми в его

понимании были все, принадлежавшие к человеческому роду). И

благо, его предсказания на счет пустоты улиц сбывались. От дома,

по городу и вплоть до самой реки ему встретилось только двое

прохожих, да и те никудышные: первый – чудаковатый и

подслеповатый старик, второй же – конопатый мальчишка,

пугливый, бестолковый до некуда. Мальчишка молниеносно

проскользнул в переулок, как только заметил обмотанного

шпагатом мужчину, надрывно тянущего за собой камень. Старик

же, казалось, вовсе ничего странного не узрел.

– Она уедет! Она вот-вот уедет!.. – вот, что больше всего

волновало Гомозова. – Уедет! Уедет! – так неумолимо канючило его

сознание, терзая все нутро.

Стоило бы поторопиться. И без того, обход по улицам удлинил

путь на четверть часа. Перетянул и камень на себя уйму времени.

Глядишь, если бы не он – Гомозов давно бы был на месте. Время

поджимало, и продлевать путь более не представлялось

возможным. В мытарствах дойдя до реки, Филолет Степанович

далее придерживался обычного своего маршрута, и никак не

намеревался петлять.

– Она уехала! А что, если она уехала?! – шумно колотилось в

мозгу. – Нет! Нет! Не уехала! Она еще тут! Тут! Только собирает

чемоданы! – успокаивал себя Филолет Степанович.

До общежития мужчине оставалось немного – только пересечь

реку по тропе и преодолеть каких-то сто, двести метров. Филолет

Степанович уже вступил на лед и торопливо зашагал по реке,

передвигая за собой камень, как его начал волновать еще один

момент, момент появления в поселке Оставной. Как он объяснит

привязанный к себе камень, если Елена вдруг спросит? А она

спросит. Непременно спросит.

– Объяснит, как есть, – тут же рапортовал он. – Нечего

стыдиться. Так должен поступать любой, даже мало-мальски

уважающий себя человек. Да, да! Именно так! Он же личность, и

должен, в конце концов, волю иметь, жить по нормам разумного

существа. А Елена… Что Елена?! Я научу ее жить по-новому, –

возвышенно думал Филолет Степанович. – Объясню ей, как следует

жить! Как следует «любить» в новом понимании.

Любовь – и что за глупое слово, пустой звук, с детских лет

запудренный мечтаниями. На деле же – мнительная привычка, и

только. Любить. Может ли это привести к хорошему? Кто-то путает,

что может. Только кто припомнит это время «настоящего счастья»?

Секунды, по сравнению с величиной среднестатистической жизни.

«Настоящая любовь», как они ее именуют, даже смешно… Верно,

должно быть иное название? Да, иное. По причине, что любовь –

всегда подвох, крепкая ловушка под цветочными стеблями. Но нет,

пришло новое время, и нужно учиться любить по-новому. Да, да!

Нужно учиться по-другому воспринимать значение этого слова. А

они списываются на сердце… на душу… или что там еще… К

черту душу, ответит разумный! Она чаще шепчет пропащие идеи,

чем что-то дельное. Любовь, – размышлял Филолет Степанович,

волоча за собой камень. – Кому нужна эта чувственная любовь?! От

нее нет никакого прока. В наше время, в век небывалого прогресса,

человеку нужно новое, разумное чувство, так называемая «умная

любовь». А старое понятие любви – пусть оно катиться в пропасть,

к чертям собачим, в самую непостижимую глубь, и пусть его никто

не сыщет… – так он размышлял и далее, и не заметил, как лед под

камнем у его ног вдруг треснул, только тогда внутренний монолог

Филолета Степановича на несколько секунд прервался.

Вместо того, чтоб развязывать узлы, Гомозов только крепче

схватился за веревку, и не известно, то ли от бессознательности, то

ли из-за столь неожиданного потрясения, что накрыло его мысли.

Но обстоятельства не ждали, они требовали моментального

решения, и через короткое мгновение ранний весенний лед треснул

повторно, теперь наверняка, дав сквозной разлом.

И как ни странно, Гомозову стало так хорошо и спокойно, что

он вдруг перестал торопиться, и, наоборот, даже замер на месте,

словно ожидая чего-то прекрасного, доселе неизвестного и

разрешающего все внутренние противоречия. Теперь не нужно

было ни перед кем оправдываться за свой приход, ни придумывать

объяснения привязанному камню и ни бороться с самим же собой,

со своими мыслями. Тяжесть камня рассекла холодную водную

тьму, и устремила мужчину вниз. В мгновение