Любовь Орлова - Нонна Голикова

Гриша иногда останавливался около букетов, задумчиво подолгу разглядывал, улыбался. В эти мгновения, казалось, он вёл с ней ему только слышный диалог… Тающий след сигарного дыма, летняя лёгкость воздуха, мягкие, сквозь листву, солнечные блики. Блаженная тишина…

Здесь всё ласкало глаз. Безупречная ровность газона ничем не нарушалась. На нём позволено было расти одной-единственной ёлочке. Люба с Гришей посадили её у террасы 9 мая 1945 года — незабываемый день…

Но мы не были ещё на втором этаже. А туда вела из зала элегантно изогнутая лестница, раскинувшая широким веером ступени на плавном повороте. Она была весёлого светлого дерева и вела в верхний коридорчик, полный света, который лился через стеклянную дверь террасы второго этажа. В коридорчике направо — дверь в её спальню, налево — в его кабинет и на террасу. На стенах коридора фотографии с автографами — Чаплин, Дитрих, почерк Льва Толстого на его книжке для детей: «Любочке…» Маленькая Люба сама написала письмо великому старцу и в ответ получила его детские рассказы с личной подписью. И вдруг — как удар — вас останавливает единственный в мире взгляд: подлинник Модильяни, маленький женский портрет в его неповторимой манере. Длинная шея, глаза бирюзовые, без зрачков и оттого странно глубокие, смотрящие в никуда, мимо, мимо…

Книга Льва Толстого с дарственной надписью: «Любочке Л. Толстой» 

Гришин кабинет в какой-то степени повторял нижний зал в миниатюре. Белые стены, морёного дуба письменный стол, тёмные полки. На одной из них — ещё один парусник. На столе — Любочкина фотография в рамке в форме сердца. Над диваном — её же большой живописный портрет. Удлинённые локоны, преувеличенно пышные длинные рукава вечернего туалета.

Не только из коридора, но и прямо из кабинета можно было попасть на открытый балкон. Собственно, это была крыша нижней террасы. Выходишь — и паришь над землёй прямо под небом, среди листвы деревьев… На другом конце коридорчика, как я уже говорила, дверь к Любочке. Её спальня просторна, светла, ничего лишнего. И всё — в ткани. Задрапирован туалетный столик-«бобик» с оборкой до пола, затянута тканью рама огромного зеркала, двуспальная кровать. Даже стенной шкаф — всё в этой же ткани. И — такие же шторы. Шли годы. Ткань изнашивалась, её приходилось менять. Меняла её Люба примерно на такую же, привозила из Лондона, Парижа. И казалось, что цветы на светлом фоне всё те же и каждый — на том же месте… И что очень важно, стенка в изголовье кровати и центр стенного шкафа были стёгаными. В центре каждого квадратика — обтянутая красным пуговка. Любочка сама обтягивала эти бесчисленные маленькие кружочки. Пришив, решала, что цвет всё же не тот. И — снова… Её частенько можно было видеть сидящей на кровати с иголкой, склонившейся над этим нескончаемым рукоделием. А ванны тогда такой тоже ни у кого не было. Она была низко утоплена в полу. Залезая в неё, не надо было задирать ногу. Один царственный шаг — и ты в воде.

Когда дом был завершён, на многих соседних дачах появились белёные стены, потолки с балками. Камины. Соседями были Л. Утёсов, И. Дунаевский, В. Лебедев-Кумач, И. Ильинский, С. Образцов… И хотя это был внуковский Посёлок писателей, его называли посёлком «Весёлых ребят». Потом улицы посёлка будут носить их имена: улица Лебедева-Кумача, улица Виктора Гусева. В пику не менее знаменитому посёлку писателей в Переделкине исполненные патриотизма внуковцы дружно пели на мотив популярной песни: «…Но известно всем давно: Переделкино хвалёное перед Внуковом г..но!»

Участки были у всех по гектару, домам и в домах — просторно. Гриша часто повторял: «Мы объездили чуть ли не весь мир, но лучше нашего Внукова нет места на земле». Они оба любили сидеть в шезлонгах на веранде. В хорошую погоду летом здесь обычно завтракали и обедали… Покой, ощущение защиты, надёжности. Она любила сама вытирать пыль, наводить порядок. А его страсть к технике в полной мере ощущалась и в доме. Именно здесь я впервые, когда ещё ни у кого не было ничего подобного, увидела магнитофон, телевизор, сверкающую никелем кофеварку, привезённую из Италии. Все почему-то были уверены, что она рано или поздно непременно взорвётся, и мимо неё шли исключительно на цыпочках… Тостер, бутылки со слегка наклонённым горлышком, играющие музыкальную мелодию при наклоне.

Однажды за обедом, неотрывно слушая Григория Васильевича, я всё же опустила глаза в свою тарелку. Когда я снова подняла их, то взгляд Григория Васильевича показался мне очень странным. Его глаза смотрели пристально, преданно, прямо-таки в самую душу, будто он ждал от меня какого-то откровения. Я опешила. Увидев моё явное недоумение, он рассмеялся и — снял с себя очки. Оказалось, что он из Америки привёз так называемые «очки для заседаний». Преданно слушающие глаза были нарисованы на стёклах, и за ними можно было спокойно дремать во время скучных докладов. В зрачках же были дырочки, в которые, если что, можно было всегда всё увидеть и оценить ситуацию.

Ручки с фонариками, непомерно огромные карандаши, причудливых форм точилки, музыкальные блокноты — всё это в изобилии привозил Григорий Васильевич из частых поездок за границу. Ничего подобного у нас тогда не было.

Это был их рай. Но рай этот создавался буквально потом и кровью — в основном её. Для постройки такого дома и поддержания жизни такого уровня — машина, шофёр, кухарка, сторож и пр. — необходимо было гораздо больше денег, чем могла дать даже их звёздная деятельность в кино. И Любовь Петровна всё свободное от съёмок время концертировала. Наверное, не было в стране более или менее заметного города, где бы она не пела, не танцевала, не говорила. Зато ни один художник не мог с таким правом говорить, что его лично знает вся страна. Собственно, именно концертная деятельность, эстрада, и положила начало её артистической карьере.

Эстрада сопровождала её всю профессиональную жизнь — и до театра, и во время театра, и до кино, и после него, до самого конца. Начинала она с театрализованного романса, жанровых музыкальных миниатюр. Постепенно это увлечение прошло, она стала петь классику: детский цикл Даргомыжского, Чайковского, Глинку, Шуберта. Затем в её концертный репертуар ворвались песни Дунаевского из фильмов её Гриши.

«Я очень люблю эстраду… Начинается она обычно с выхода — с походки лёгкой, на полупальцах. С первого шага на сцену надо любить зрителя. Всех и каждого, а не только партер. Эстрада — очень суровая школа для актёра… Как часто актёры срывают себе голос оттого, что не умеют владеть дыханием… И микрофоны мне нужны только тогда, когда я выступаю перед очень большой аудиторией», — говорила она в одном из интервью. Но самое главное — она лично встречалась и разговаривала со зрителями вне своих актёрских образов, щедро одаряя личностной самоценностью во всём её масштабе и всесильной женственности.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});