На бобровых тонях - Александр Герасимович Масаренко

нее письмо за пазухой от мужа, который в Германии немцам, может, служит. Дунька, соседка, также спокойна — ее муж полицай. Так этих Семен не прогоняет… Выскочила я с детьми из землянки, а снаряды бухают, свищут…

Прибежала к Луцее, тетке своей. Она мне и рассказывает, что девчонки, Нина и Валька, напугались было и коров назад в деревню пригнали. И тогда она да еще Ильюха помог, Лаврен, — коров этих аж за Майдан загнали. Я и говорю ей: «Дядина[5], пусть мои дети тут у вас побудут, а я побегу к коровам…»

Побежала. Бегу лесом, кличу Нину, Вальку. Вот слышу: воют они, плачут. Только так и нашла, по голосу. Успокоила их, вдруг вижу — торопится тетка моя с Ленкой, внучкой своей, и Надьку ведет за руку, а Колю на руках несет — маленький ведь еще, года нет. А за ними, запыхавшись, дубичут[6] Лаврен с Химой, Иван Коротенький и вся его орава, а следом — Вася Тимошиха. Снаряды уже и к нам стали долетать. Как упадет который, бухнет, так Иван Коротенький — брык под сосенку, лежит. Тут уж и страх берет и смех — Иван ведь глухой. Хима кричит ему в ухо: «Кум, это ж не самолет, а снаряды…» И он тогда подымается, отряхивается. А я гляжу, что хлопцев моих нет с теткой, спрашиваю у нее: «Дядина, а где ж мои хлопцы?» — «А знаете, они, покуда я собиралась, на Усох побежали. И Зоя моя с ними. Я только успела наказать им, чтоб там к бабке Кордихе шли», — и передала мне Колю.

«Вот что, люди добрые, — говорю я им всем, — берите-ка каждый свою корову да смотрите сами — теперь я за них не ручаюсь, пасти сегодня никак нельзя. Вы прятаться бежите, а я не одна — с детьми…»

Дядина, правда, осталась со мной и Тимошиха. Сели. А те все дальше подались и про коров забыли. Я достала из узелка припасы, что пастушкам своим брала. Стали есть всухомятку. Тут и стрельба утихла. Дядина и говорит мне: «Вернусь я с детьми домой. Ленку заберу и Надьку, а ты будь тут с коровами», — и правда, тут же поднялась и пошла. И Тимошиха за ней — валюх-валюх, как утка.

Огляделась я, успокоилась. Коров поглубже в лес загнали, а сами на вырубку вышли и видим: люди работают там на своих полосках. Кто просо жнет, кто жито на зиму сеет… И так тихо-спокойно вокруг, словно и не стреляли.

Только я так поглядела, и как началась снова трескотня. И очередями — тр-р-р-р, тр-р-р-р!.. И совсем близко кричат: «Хальт, хальт!» Валька с Ниной побежали, а я осталась. Стрельба не утихает. Пули — шпок, шпок, шпок!.. Ветки летят с деревьев сбитые. Слышу, коровы замычали, замычали… Я — к ним. Лежат они все, не поднимаются — как знают все равно, что надо прятаться. Я тоже легла под корягу, спряталась. Колю собой прикрыла, думаю: «Ну, меня убьют, а ему как потом без матери?» Легла я тогда на бок и его прижала, чтоб уж нас обоих, коли что, убили. Не-ет!.. Стреляли, стреляли — снова тихо стало. Поднялась я, гляжу, а на полосках пусто. Люди, покуда я лежала, разбежались куда кто — и никогошеньки! Кличу Вальку. Она подбегает ко мне. «А Нина где?» — спрашиваю. «А она кинулась вместе с людьми бежать, когда стрелять начали». Ищем мы ее след — никакого следу. Потом увидали след босой ноги — как будто ее. Мы по этому следу трусцой, трусцой… Выбегаем к Усоху. Глядим, а немцев на поле — черным-черно. Не то что черно, а зелено. То мадьяры были. Форма у них не такая, как у немцев, а какая-то зеленая, как листья.

Тут я и говорю Вальке: «Ступай, деточка, на Усох к бабке Кордихе. Там хлопцы мои — будь с ними. А я вернусь к коровам, а то болит моя душа, чтоб не случилось чего — заберут мадьяры эти, что я тогда людям скажу?» — и побежала назад. Сунулась я к коровам, а там полно солдат. Одни коров доят, другие обед варят — расположились. Я — назад. И только подошла вот, как кладбище усохское, а там солдаты лежат на обочине дороги, и автоматы наготове у них. Лежат, я иду. Прошла немножко. Вижу, один солдат поднялся, выбежал мне навстречу. Другой к нему скоренько подскочил, и кокарда у этого, что первый вышел, на картузе поблескивает. Он спрашивает у меня по-русски: «В лесу бандиты есть?» Что ж я скажу ему? «Нет, в лесу ваши солдаты», — а сама тревожусь, прижимаю Колю к себе. Он, дитенок мой, молчит — глядит только и молчит. Этот, с кокардой что, и давай допытываться у меня: «Где была?» — и пристально глядит на меня, ест глазами. Я отвечаю: «Коров пасла». — «Сколько же у тебя коров?» — «Сорок девять… Не мои они, а всех, кто живет в нашей деревне». — «Чей ребенок?» — все выспрашивает у меня. Не молчит, правда, и его напарник, но он все по-своему лопочет. «Мой хлопчик», — отвечаю. «Муж где? Бандит, в лесу?» — строго смотрит на меня. А глаза страшные, как у совы — водянистые какие-то. «Муж мой, говорю, с первого фронта не вернулся… Хлопчик уже без него родился…» — обманываю, а вижу, что не верят они мне.

Свели меня с дороги. Прошли немного. Вошли в палатку, а там ихний доктор сидит, врач. Я и ему все рассказала. Этот, с кокардой что, перевел и вышел вон. Долго его не было. А врач и давай со мной по-нашему говорить. Я даже испугалась. Он смотрит на меня, смеется и спрашивает: «Не привычно? Вот так, отступаем… А вы не бойтесь… — И посочувствовал: — Нате вам, тетка, конфеты для малыша, а то он слабенький у вас… — И все слушает Колю. — Спрячьте конфеты, чтоб никто не видел». А я ему не верю все равно, да он и сам это видит. «Вам просто повезло, что ко мне привели. Теперь вас отпустят. Считайте, малыш выручил. Вот записку только напишу — и пропустят…» И правда, стал тут же что-то писать на листочке. А потом, когда прибежал переводчик, врач отдал ему свою писульку. Меня повели опять на дорогу. Там уже стоял тучный такой пузан — это был чин какой-то, постарше этих. Посмотрел он записочку и как-то по-своему мемекнул, как старый баран, — мэ-эк! Я