После десятого класса - Вадим Инфантьев

А есть ли вообще в жизни счастье? Был ли я счастлив когда-нибудь? Не путаем ли мы счастье с радостью? Я был рад, успешно сдав экзамены в школе, а потом в институт. Я шел, нет, летел над деревянными тротуарами предутреннего Камска после первого поцелуя с Лялькой... Я торжествовал, когда охваченный пламенем бомбардировщик с воем вонзался в землю или когда взлетал в небо черный столб дыма от взорванного нами склада мин, но я не был счастлив. Вот и сегодня я доволен и недоволен, я озабочен, как сделать прицел лучше. Ведь о нем я думал почти год! И он получился. Мои мечты и мысли воплотились в явь. Меня тревожит, что делать дальше, но, кажется впервые в жизни, я увидел проблеск настоящего счастья. Я что-то сделал новое, пусть маленькое, но мое. Мое для людей... Фу ты, какая холодная ночь, и роса обжигает, как крапива! Крикнуть, что ли, чтоб принесли шинель или ватник? Лучше пойду сам. До рассвета уже недалеко.

С тех пор в обязанности расчета четвертого орудия вменили во время стрельбы по группам самолетов следить и за небом в нашем тылу, чтоб не зашел «рыбак», и, наметив его, переносить на пего огонь самостоятельно.

2

Все мы ходим очень встревоженные. На душе тягостное ожидание беды. Вот боец с котелком кипятку возвращается с кухни. Он не пригибается, не боится обстрела, его движения спокойны и уверенны, но чувствуется, что все в нем сжалось в комок. Он озабочен. Он очень встревожен.

С рассвета до темноты идет пальба. Противник стреляет редко, но ритмично целый день. Снаряды летят в разных направлениях. Большинство тяжелые и дистанционные. Они разрываются высоко в воздухе и особенного вреда нам не причиняют. И от этого становится еще тревожней на душе.

Была бы артподготовка, все было бы ясно; противник начал наступление на нашем участке.

Часто бывают огневые налеты, когда несколько ди-визионов обрушивают свой огонь на ту или иную цель. Это будни войны. То мы у них обнаружим скопление техники или живой силы и внезапным артиллерийским налетом смешаем все с землей, то противник сделает то же самое.

А сейчас во всех направлениях летят снаряды. Мы узнаем по звуку калибр и тип орудий. Наша артиллерия молчит и не вступает в контрбатарейную борьбу. Это понятно. Противник по городу не стреляет, батареи, вы-деленные для этого, сейчас молчат.

Эти батареи крупнокалиберные, многие установлены на железнодорожных платформах. Построив неизвестные нам ответвления путей, противник часто меняет позиции и открывает огонь внезапно и сразу на поражение, то есть без пристрелки. Точность тут не нужна. По такой цели, как трехмиллионный город, промахнуться невозможно. Враг молотит по жилым кварталам, где не стоит ни одной пушки и, может, нет ни одного солдата. И промахов нет: упал снаряд на улице — повредил мостовую и убил нескольких прохожих. Врезался в дом -— уничтожил его со всеми обитателями. Нащупать эти батареи очень трудно, и наши контрбатарейцы знают пока одно сильное средство. Нм известно расположение вражеских штабов, и в ответ на обстрел города они начинают бить по штабам.

Нервы у штабников не выдерживают, и они приказывают своим батареям перенести огонь с города на no

ise

зиции наших контрбатарейцев. А те, невзирая на обстрел, все бьют и бьют, и все больше и больше вражеских батарей обрушивают на них свои снаряды.

На наших контрбатарейцев со стороны жутко смотреть, Кипит земля, взлетают черными шапками пыль и дым. Как в ознобе, дрожит почва, мечется разодранный в клочья воздух, кажется, что уже ничего живого на огневых позициях не осталось... Но сверкает пламя, и сквозь грохот разрывов доносятся выстрелы. В бинокль можно различить, как в дыму снуют люди, носят ящики со снарядами и выволакивают раненых.

Нам это кажется невероятно страшным, потому что мы во время обстрелов, если в воздухе нет противника, забиваемся в щели, как тараканы, и сидим, не высовывая головы.

Но наверно, такую же картину представляют наши позиции, когда мы бьем по самолетам, а они нас бомбят. В этом случае мы не имеем права прятаться. Это наш бой. И наши позиции превращаются в ревущее месиво земли, огня, людей и железа.

Но сейчас авиация противника не показывается. Изредка по горизонту проползет разведчик — «костыль». Только летят во всех направлениях снаряды, и большинство из них рвется в воздухе. Это воздушные реперы — вспомогательные ориентиры для пристрелки. Ясно, что идет пристрелка новых батарей по всей местности от Пулкова до южных окраин города. Враг затевает что-то очень серьезное.

Пал Севастополь. Враг перетаскивает тяжелую артиллерию из Крыма под Ленинград. Вот она и обживается па новом месте. Луконин нам сообщил, что командование немецкими войсками под Ленинградом поручено «мастеру по штурмам» фельдмаршалу Манштейну.

Мы стоим под Пулковской высотой. Снаряды проносятся над нами и рвутся далеко. Один только брякнулся перед нашей позицией, на самом склоне высоты. Видно, ихние артиллеристы ошиблись в прицеле или заряде. А мы как раз на этом склоне высоты — наиболее безопасном месте — построили землянку, просторную, крепкую, в три наката, как дзот, и поселили в ней девчат из штаба и наших батарейских Веру и Капу.

За время пристрелки противник высадил кучу снарядов, нашей батарее никакого урона не нанес, но вот шальной снаряд — и Капа пострадала.

Она у нас с весны, служит поваром. Ей лет двадцать, чуть постарше Веры. У Капы круглое смешливое лицо с ямочками па щеках и карие глаза, такие озорные, что под их взглядом становится щекотно. Она ужасная чистюля, и мы не могли понять, как это она ухитряется ходить по траншеям в ослепительно белом переднике. Случайно я раскрыл эту тайну.

Это было еще весной, на рассвете. Накинув на плечи шинель, я вылез из землянки и направился к противотанковому рву. Был заморозок, трава хрустела под ногами, я брел, стуча зубами и с трудом продирая веки. На краю рва я остановился и вытаращил глаза, ничего не понимая — сплю или рехнулся... Крик Капы привел меня в сознание:

— Ну чего уставился? Не видал, что ли?

Она стояла на дне рва голая по пояс, закрыв руками грудь, от ее мокрых розовых плеч поднимался пар. Под ногами, в обрамлении кружевного тонкого льда, звенел ручей. На заиндевелой траве стоял таз с бельем. Значит, каждое утро, пока мы еще дрыхнем, Капа, как утка, плещется в ручье.

Пробормотав что-то, я повернул обратно, а Капа крикнула:

— Постой, куда ты? Покарауль, мне домыться надо, Черт вас так рано поднял. Да не пяль глаза!

Я отвернулся, стоял, пораженный видением, вспоминая рассказ моряка о женщине в каске, вышедшей из воды с ребенком на руках. Думал о том, что самые луч* шие залы и здания мы украшаем изображениями женщин, что символом красоты — Венерой, рожденной из морской пены, грезят художники всех времен и народов.

Капа крикнула:

— Все. Спасибо. Иди! Теперь я стираться буду. Да поспеши, ко рву-то не из-за меня пришел так рано!

Вот языкастая!

Свою нолевую кухню мы окопали тоже недалеко от землянки девчат.

И вот 250-миллиметровый чурбак грохнулся перед нашей позицией. С тяжелым дробным стуком падали комья земли, оседала, расплываясь, черная туча. Мы зажмурились, боясь увидеть развороченные бревна землянки.

И вдруг из этой тучи выскочила Капа, держась обеими руками за бедро. Лицо ее было белее передника, она пронзительно визжала:

— Старшина, я раненная!

Старшина охнул, выскочил из траншеи, подбежал к Капе, когда она была уже посредине позиции, стал торопливо осматривать и ощупывать, поднял юбку, и мы увидели огромный, в две ладони, кровоподтек.

Вслед за Кагюй из тучи выскочила Вера Лагутина, оттолкнула старшину, прокричала ему в лицо что-то злое и потащила Капу обратно.

Туча рассеялась, мы, увидев здоровую воронку между кухней и землянкой девчат, захохотали.

Старшина было сунулся в землянку, но вылетел оттуда, как от прямого удара в челюсть, пожал плечами, не обозлился, прошел на кухню, вернулся и велел Бекешеву заняться приготовлением обеда. А про Капу сказал, что она ревет навзрыд и утверждает, что старшина ее публично опозорил.

Оказывается, Капа была на кухне. Осколок снаряда длиною в локоть и толщиною в руку пробил полутораметровую толщу земли, бревенчатую стену, перешиб колесо у кухни, рикошетил от другой стены и, обессилев, ударил Капу. Она была еще необстрелянной и даже не присела. Это ее спасло. Иначе осколок угодил бы ей в голову. Отделалась сильным ушибом.

Вера нажаловалась замполиту. Он ходил по траншеям, ругался и обзывал нас жеребцами. Но он был не прав. Когда снаряд разорвался, мы решили, что девчатам хана. Потом из дыма выскочила Капа и кричала. Мы же знаем, что порой даже смертельно раненные сразу не падают. Прошлой осенью бойцу осколком отсекло обе ступни, так он на одних костяшках метров пять еще пробежал и свалился. Все мы решили, что с Капой то же самое. Тут было не до церемоний и стыдливости. А когда все выяснилось, конечно, стало смешно.