Годы учения Вильгельма Мейстера - Иоганн Гете

Когда все собрались к столу, оказалось, что муж ее тоже прескверно настроен; он уже начал было придираться ко всякой мелочи, но тут вошел хозяин и сообщил, что явился арфист.

— Вам, конечно, понравятся и песни и музыка старика, — уверял трактирщик. — Всякий охотно послушает его и не преминет наградить монеткой.

— Гоните его! — заявил Мелина. — Я нимало не расположен слушать какого-то шарманщика. Среди нас самих найдутся певцы, которые тоже не прочь заработать. — С этими словами он злобно покосился на Филину.

Уловив его взгляд, она еще пуще его озлила, взяв под защиту неизвестного певца. Оборотясь к Вильгельму, она сказала:

— Неужто мы не станем его слушать? Неужто не попытаемся избавиться от этой несносной скуки?

Мелина попытался ей возразить, и чуть было не разгорелся спор, но Вильгельм приветливо встретил вошедшего в этот миг человека и кивком подозвал его.

Облик неожиданного гостя поверг всех в изумление, а тот успел уже сесть на стул, прежде чем кто-нибудь собрался с духом задать ему вопрос или вымолвить хоть слово. Голый адреп его окаймляла узкая кромка седых волос, большие голубые глаза кротко глядели из-под пушистых седых бровей. От красиво очерченного носа спускалась длинная седая бв ДОЗД ив закрывая приятного склада губ. И длинное темно — коричневое одеяние облекало статную фигуру от шеи до самых пят; поставив перед собой арфу, он взял вступительные аккорды.

©р извлекаемых им из инструмента мелодических звуков одисутетйующие сразу повеселели.

— Говорят, вы, дедушка, и петь умеете? — произнесла Филина.

— Спойте нам что-нибудь такое, чем можно усладить не только слух, но также ум и сердце, — попросил Вильгельм. — Инструменту доляено лишь сопровождать голос; ибо мелодии, пассажи и переливы без слов и смысла напоминают мне мотыльков или красивых пестрых птичек, которые мелькают перед нами в воздухе, будя в нас желание непременно схватить и присвоить их, песня же, как добрый гений, поднимается в небо, маня за собой наше лучшее «я».

Старик поглядел на Вильгельма, затем ввысь, взял на арфе несколько аккордов и запел. Он возносил хвалу песне, славил счастье певцов и призывал людей почитать их. Пел он так страстно и правдиво, как будто сочинял свою песню, сейчас и для этого случая. Вильгельм едва сдерживался, чтобы не броситься ему на шею; лишь боязнь вызвать взрыв смеха удерживала его на месте, потому что остальные уже обменивались вполголоса преглупыми замечаниями и спорили — поп это или еврей.

Когда старика спросили, кто сочинил эту песню, он дал ^определенный ответ и стал только уверять, что песнями он богат и желает одного — угодить ими. Компания в большинстве своем развеселилась и расходилась вовсю; сам Мелина стал общителен на свой лад. И под игривую болтовню собравшихся старик запел исполненную ума похвальную песнь дружеству. Проникновенными звуками славил он согласие и доброжелательность. Но голос его сразу стал сухим, резким и отрывистым, когда он начал порицать неприязненную скрытность, недальновидную вражду и опасную рознь, и каждый рад был сбросить с души стеснительные путы, когда певец вознесся на крыльях взявшей верх мелодии, воспел миротворцев и блаженство душ, обретших друг друга.

Не успел он кончить, как Вильгельм вскричал: — Кто бы ни был ты, явившийся нам милосердным духом — покровителем, чей голос исполнен животворной благодати, — прими мою признательность и преклонение. Верь, что все мы восторгаемся тобой, и не таись от нас, если у тебя есть в чем-нибудь нужда.

Старик молчал, перебирая струны пальцами, затем громче ударил по ним и запел:

«Что там за звуки пред крыльцом?За гласы пред вратами?В высоком тереме моемРаздайся песнь пред нами!..»Король сказал, и паж бежит.Вернулся паж, король гласит:«Скорей впустите старца!»«Хвала вам, витязи, и честь,Вам, дамы, обожанья!..Как звезды в небе перечесть?Кто знает их названья?Хоть взор манит сей рай чудес,Закройся взор, не время здесьВас праздно тешить, очи!»Седой певец глаза смежилИ в струны грянул живо,У смелых взор смелей горит,У жен поник стыдливо…Пленился царь его игройИ шлет за цепью золотой —Почтить певца седого.«Златой мне цепи не давай.Награды сей не стою,Ее ты рыцарям отдайБесстрашным среди бою,Отдай ее своим дьякам,Прибавь к их прочим тяготамСие златое бремя!..По божьей воле я поюКак птичка в поднебесье,Не чая мзды за песнь свою —Мне песнь сама возмездье!Просил бы милости одной:Вели мне кубок золотойВином наполнить светлым!».Он кубок взял и осушилИ слово молвил с жаром:«Тот дом сам бог благословил,Где это — скудным даром!Свою вам милость он пошлиИ вас утешь на сей земли,Как я утешен вами!»[17]

Когда певец, окончив, взял наполненный для него бокал и, с приветливой улыбкой оборотясь к своим благотворителям, осушил его, общество восторженно зашумело. Ему хлопали и желали, чтобы вино пошло на пользу ему, на укрепление его немощного старческого тела. Он спел еще несколько романсов, все более поднимая дух слушателей.

— Старик, знаешь ты мотив песенки «Плясать отправился пастух»? — крикнула Филина.

— Конечно, — ответил он, — если вы пожелаете исполнить ее, за мной дело не станет.

Филина поднялась и встала в позу. Старик заиграл мелодию, и она спела песню, которую мы не решаемся передать нашим читателям, боясь, как бы они не нашли ее тривиальной, а то и вовсе непристойной.

Тем временем компания все более веселела, а опорожнив бутылок вина, стала изрядно шумлива. Но у нашего Друга еще свежи были в памяти недобрые следствия такого разгула, и дабы пресечь это, он сунул в руку старику щедрую плату за труды, остальные добавили что-то от себя, после чего его отпустили отдохнуть, предвкушая на вечер повторное удовольствие от его мастерства.

Когда старик ушел, Вильгельм обратился к Филине:

— По правде говоря, в вашей любимой песенке я пе усматриваю ни поэтических, ни нравственных достоинств.

Однако же, если вы с той же наивностью и с тем же изяществом и своеобразием исполните когда-нибудь на театре нечто более благоприличное, всеобщее горячее одобрение вам обеспечено.

— Да, — отвечала Филина, — должно быть, приятно погреться об лед.

— А вообще, — продолжал Вильгельм, — этот старик может посрамить любого актера. Заметили вы, как правильно с точки зрения драматической подавал он свои романсы? В его пении было куда больше выразительности, нежели в наших неповоротливых персонажах на сцене; исполнение некоторых пьес можно скорее счесть за рассказ а в его музыкальных рассказах звучат живые человеческие чувства.

— Вы не правы! — возразил Лаэрт. — Я не считаю себя большим актером и певцом, но знаю одно: когда музыка управляет движениями тела, сообщая им жизнь и вместе с тем указывая такт, когда декламация и выражение заранее заданы мне композитором, я совсем не тот, каким бываю в прозаической драме, когда мне самому надо все это создавать, самому придумывать ритм декламации, с которого к тому же меня может сбить любой партнер.

— Мне ясно только, что старик устыдил нас в одном вопросе, и притом в вопросе кардинальном, — заявил Мелина. — Размер его талантов измеряется той пользой, которую он из них извлекает. Хотя нам вскоре, может быть, не на что будет пообедать, этот старик побуждает нас разделить с ним наш сегодняшний обед. Те деньги, на которые мы могли как-то устроиться, он выманивает у нас из кармана своей песенкой. Как видно, приятное дело — швыряться деньгами, вместо того чтобы обеспечить существование себе и другим.

Это замечание придало разговору малоприятный оборот. Вильгельм, к которому, собственно, и относился упрек, ответил довольно запальчиво, а Мелина, не отличавшийся особой деликатностью, высказал свое недовольство в достаточно резких выражениях.

— Прошло около двух недель, — заявил он, — с тех пор, как мы осмотрели оставленные здесь в залог театральные принадлежности и гардероб, — то и другое мы могли получить за весьма умеренную плату. Вы тогда обнадежили меня, что ссудите мне такую сумму, но пока что я не вижу, чтобы вы обдумали это дело и приблизились к какому-то решени». Помоги вы тогда, дело было бы уже на мази. Не осуществили вы и своего намерения уехать и на траты, как я успел заметить, не были скупы; кстати, есть такие особы, которые всегда найдут повод способствовать транжирству.

Не лишенный основания упрек живо задел нашего друга. Он принялся возражать с жаром, даже с возмущением, но, увидев, что присутствующие встают и расходятся, бросился к двери, недвусмысленно давая понять, что не желает долее находиться в обществе столь нелюбезных и неблагодарных людей. Раздосадованный, сбежал он вниз, сел на каменную скамью у ворот своей гостиницы, не замечая, что выпил лишнего, то ли на радостях, то ли с досады.