Годы учения Вильгельма Мейстера - Иоганн Гете

Потеряв Мариану, Вильгельм перестал носить яркие тона. Он пристрастился к серому, к цвету теней, и лишь голубая подпушка или воротничок того же голубого цвета несколько оживляли неброский наряд. Миньоне не терпелось носить его цвета, она торопила портного, который пообещал вскорости сдать работу.

Упражнения в танцах и фехтовании, которыми друг наш занимался с Лаэртом, нынче не ладились, к тому же были прерваны появлением Мелины, который вновь взялся доказывать, что налицо уже есть небольшая труппа, — значит, вполне можно ставить целый ряд спектаклей. Он возобновил предложение Вильгельму авансировать некоторую сумму на первое устройство, от чего тот вновь уклонился.

Вскоре к ним со смехом и гомоном ворвались Филина и девушки. Они придумали новую прогулку — перемена места и обстановки была для них самым желанным удовольствием. Каждый день обедать в другом месте было вершиной их стремлений. На сей раз они замыслили путешествие по воде.

Педант успел уясе заказать лодку, которая должна была везти их вниз по течению живописной реки, следуя ее извивам. Филина поторапливала, никто не противился, и вся компания не мешкая погрузилась на борт.

— Чем же мы займемся? — спросила Филина, как только они расселись по скамьям.

— Проще всего сымпровизировать спектакль, — предложил Лаэрт. — Пускай каждый возьмет роль по себе, и посмотрим, что у нас получится.

— Превосходно! — одобрил Вильгельм. — Ведь в такой компании, где никто не притворяется, где каждый следует лишь своим наклонностям, дружество и довольство очень непрочны, а там, где царит притворство, их и вовсе не бывает. Посему удачнейшая затея — допустить притворство заранее, а затем под маской позволить себе быть откровенным сколько вздумается.

— Да, — подхватил Лаэрт, — недаром так приятно годиться с женщинами, ведь они-то никогда не обнаруживают истинной своей натуры.

— Зто потому, что они менее самонадеянны, нежели мужчины, — вмешалась мадам Мелина, — те считают себя неотразимыми в том виде, в каком сотворила их природа.

Тем временем лодка плыла между приятными глазу рощами и холмами, садами и виноградниками, и молодые женщины не уставали восторгаться ландшафтом. Особенно усердствовала мадам Мелина; она даже принялась с пафосом декламировать недурные стихи в описательном роде, где изображалась сходная картина природы; однако Филина прервала ее и предложила издать такой закон, чтобы никто не смел упоминать о неодушевленных предметах; зато она горячо поддержала затею с импровизированным спектаклем. Ворчливому старику она назначила быть отставным офицером, Лаэрту — безработным учителем фехтования, педанту — евреем; сама она пожелала сыграть тирольку, остальным же предоставила самим выбирать себе роли. Изображать им надлежало общество незнакомых между собой людей, только-только собравшихся на торговом корабле.

Филина сразу же начала разыгрывать сцену с евреем, вызвав всеобщий смех.

Не успели они проехать совсем немного, как лодочник tietBOBM судно, чтобы с разрешения всей компании взять m борт человека, подававшего знаки с берега.

— Это нам как раз и требовалось! — воскликнула Филина. — Среди путешественников недоставало безбилетного пассажира.

В лодку вошел статный мужчина, в котором по одежде и почтенной наружности нетрудно было признать духовное лицо. Он приветствовал присутствующих, которые поблагодарили его на свой лад, посвятив в свою забаву. Оп тут же взял на себя роль сельского священника и, к общему удивлению, провел ее отменнейшим образом, то наставляя, то потешая остальных побасенками, не боясь показать кос-какие свои слабые стороны, но не поступаясь собственным досто* инством.

Меж тем с каждого, кто хоть однажды выходил из своего образа, брали фант. Филина бережно собирала их, а главное, грозилась при розыгрыше надавать кучу поцелуев пастору, хотя тот ни разу не проштрафился, рато Мелина разорился в пух и прах: запонки, пряжки, словом, все, что было па нем съемного, забрала Филина, потому что он пытался изображать путешествующего англичанина и никак не мог войти в роль.

Время текло наиприятнейшим образом, каждый изощрялся как мог в выдумках и острословии, и каждый уснащал свою роль занимательными и забавными шутками. Так достигли они того места, где собирались провести весь день; и на прогулке у Вильгельма завязался интересный разговор о пастором, как мы будем называть его по причине наружности и взятой на себя роли.

— Я считаю, что такого рода упражнение весьма пользительно среди актеров да и в кругу друзей и знакомых, — говорил незнакомец. — Это наилучший способ оторвать человека от себя и окольным путем вновь его к себе вернуть. Следовало бы ввести в каждой труппе, чтобы там время от времени поупражнялись на такой манер, да и публика только выиграла бы, если бы каждый месяц ставилась ненаписанная пьеса, однако и к ней актеры, конечно, должны подготовляться целым рядом репетиций.

— Разумеется, невозможно представить себе импровизированную пьесу как полный экспромт, — отвечал Вильгельм, — и для нее должен быть задан план, сюжет и деление на сцены, а уж исполнение надо предоставить актерам.

— Совершенно верно, — подтвердил незнакомец, — и что до исполнения, то подобная пьеса по-настоящему усовершенствуется, едва лишь актеры войдут в роль. Я подразумеваю не только исполнение в словах, коими мыслящий писатель призван украсить свой труд, но и в жестах, мимике, возгласах и во всем, что к тому причитается, короче говоря, ту игру, немую и приглушенную, которая у нас как будто совсем сходит на нет. Правда, есть еще в Германии актеры, чье тело выражает их чувства и мысли, у кого молчание, колебание, кивок, легкое грациозное телодвижение предваряют речь и паузы в диалоге связуются с целым путем изящной пантомимы; однако упражнение, которое пришло бы на помощь природной одаренности и научило ее соперничать с писателем, такого рода упражнение гораздо менее в ходу, чем было бы желательно на радость любителям театра.

— Но разве природная одаренность, альфа и омега всего, не может сама по себе привести актера и всякого другого художника, да, пожалуй, и человека вообще, к поставленной перед ним высокой цели? — возразил Вильгельм.

— Спору нет, она есть и будет альфой и омегой, началом и концом для художника; но посередине он вдруг почувствует, что ему чего-то недостает, если образование не сделало его тем, чем ему прежде всего надлежит быть, притом образование раннее; пожалуй, тому, кого признали гением, приходится хуже, чем просто одаренному человеку; ибо гения легко сбить с толку, его неудержимо влечет на ложные пути.

— Но ведь гений сам способен спасти себя и залечить причиненные себе увечья, — заметил Вильгельм.

— Отнюдь нет или с большим трудом, — возразил незнакомец, — не верьте, будто можно преодолеть первые юношеские впечатления. Если человек рос в атмосфере разумной свободы, в красивой, благородной обстановке, в общении с хорошими людьми, если наставники учили его тому, что надо знать раньше всего, дабы легче постигать остальное, и то, чему он научился, никогда не придется переучивать, а первые его поступки так были направляемы, чтобы впредь ему легче и удобнее было творить добро, ни от чего не отучаясь, — такой человек, конечно, сделает свою жизнь чище, полноценней и счастливей, нежели другой, растративший юношеские силы на бунтарство и заблуждения. Столько у нас говорят и пишут о воспитании, а что-то мало я вижу людей, которые постигли бы простой, но глубокий смысл понятая, включающего в себя все остальное, и применили его к действительности.

— Это, пожалуй что, верно, — согласился Вильгельм, — ведь каждый человек от скудости ума старается воспитать другого по собственному подобию. А посему счастлив тот, о ком печется судьба, по-своему воспитывая каждого.

— Судьба солидный, но не дешевый гувернер, — с улыбкой возразил собеседник, — я скорее положился бы на разум наставника-человека. Пред мудростью судьбы я питаю должное благоговение, но у нее может оказаться весьма неловкий исполнитель в лице случая. Редко бывает, чтобы он верно и точно осуществлял наказы судьбы.

— Странную мысль высказали вы, — заметил Вильгельм.

— Отнюдь нет! То, с чем мы сталкиваемся в мире, по большей части оправдывает мое суждение. Разве не бывает так, что события, которые поначалу представляются очень значительными, частенько оборачиваются сущей ерундой?

— Это, конечно, шутка!

— Да ведь то же случается и с отдельными людьми, — продолжал незнакомец. — Допустим, судьба назначила кому-то стать хорошим актером (почему бы ей, между прочим, не обеспечивать нас хорошими актерами?), но, как на грех, случай натолкнул юношу на кукольный театр, где он не успел вовремя уклониться от участия в явной пошлятине, удовлетворился и даже увлекся заведомым вздором, а значит, с неверной стороны усвоил юношеские впечатления, которые не изглаживаются никогда, и мы навсегда сохраняем некую приверженность к ним.