Конрад Морген. Совесть нацистского судьи - Герлинде Пауэр-Штудер

не было ее и на убийство евреев.

Морген обвинял одного из преданных суду за убийство еврея[257]:

Еврей Гольдштейн нанес себе несколько ударов ножом, пытаясь совершить самоубийство, и лежал в безнадежном состоянии. После того как он несколько раз выкрикнул просьбу сделать ему инъекцию, чтобы избавить от страданий, его на каталке отвезли в умывальную еврейского барака. Гауптшарфюрер СС Зоммер подбежал, набросился на раненого человека и задушил его собственными руками. […] Зоммер отрицает это, но он несомненно виновен, согласно § 216 германского уголовного кодекса [Reichsstrafgesetzbuch], в убийстве по просьбе.

Иными словами, Зоммер был виновен в помощи при совершении самоубийства, что, согласно германскому праву, было незаконно. Морген уточняет соответствующий параграф уголовного кодекса[258]:

Не имеет значения, какую ценность для общества представляет человек в подавленном состоянии. Кто прямо и убедительно просит, чтобы его убили, не имея смелости сделать это самостоятельно, тот, как правило, не может считаться ценным и полезным членом общества. Право [Rechtsgut], защищенное § 216, — это уважение неприкосновенности жизни другого человека. Закон никому не позволяет убивать другого человека без санкции государства, несмотря на основания, которые могут быть приведены.

Здесь Морген явно отвергает принцип нацистской идеологии, согласно которому жизнь отдельного человека может оцениваться в соответствии с его ценностью для Volksgemeinschaft. Морген говорит, что, согласно этой доктрине, жизнь Гольдштейна могла быть обесценена на том основании, что он пытался покончить с собой. Но, конечно, жизнь Гольдштейна могла быть обесценена в первую очередь потому, что он был евреем. Таким образом, явно отказываясь оценивать человеческую жизнь с точки зрения общественной значимости, Морген также неявно отказывается оценивать ее с точки зрения расовой принадлежности.

10. Соучастники

Из воспоминаний выживших узников становится ясно, что подчиненный Коха Мартин Зоммер был не только убийцей, но и садистом[259]. Он забивал заключенных до смерти, душил их и умерщвлял с помощью инъекций, а также практиковал пытки, например «подвешивание на дереве», когда руки жертвы связывали за спиной, а затем поднимали вверх, пока ее ступни не отрывались от земли. В таком положении жертву могли оставить на несколько часов и даже дней, часто с вывихами плечевых суставов[260]. Недаром Зоммер получил кличку «бухенвальдский палач»[261]. Морген цитирует заключенного, который сказал: «Если по ту сторону есть ад, он не может быть хуже, чем камеры Зоммера»[262].

Зоммер утверждал, что комендант Кох ссылался на особые полномочия, предоставленные рейхсфюрером Гиммлером для тайных казней отдельных заключенных. В докладе о расследовании для суда СС Морген пишет: «Он [Зоммер] заявляет, что верил в это и добросовестно выполнял приказы [Коха], как полагается солдату, не спрашивая об их законности»[263]. Морген сомневается в честности такого заявления из-за секретности, в обстановке которой Зоммер убивал своих жертв — часто ночью, с помощью инъекции яда, заворачивая потом тела в одеяла[264]. Однако, отмечает Морген, многие врачи, принимавшие участие в казнях, тоже заявляли, что были уверены в законности этих действий, и «твердолобый неумный Зоммер едва ли мог придерживаться других стандартов»[265].

Морген видит и другое смягчающее обстоятельство:

В пользу Зоммера говорит следующее: нельзя недооценивать тот факт, что годы работы в камерных помещениях с практикующимися там варварскими наказаниями и выбиванием признаний (согласно показаниям Зоммера, порой он наносил более 2000 ударов в день) превратили его в чудовище [Unmensch]. По мнению следователя [то есть Моргена], несмотря на некоторые сомнения относительно личности Зоммера, можно допустить, что, находясь вне системы концентрационных лагерей и обладая свободой воли, он не продолжит действовать подобным образом.

Что касается Вальдемара Ховена, это был более тяжелый случай. По словам заключенного, работавшего в лагерном лазарете санитаром, Ховен убивал от 90 до 100 заключенных в неделю, делая им смертельные инъекции[266]. Он был подсудимым в Нюрнберге на «врачебном процессе» США против Карла Брандта, его признали виновным в военных преступлениях и преступлениях против человечности и приговорили к смерти через повешение. Но первое обвинение в убийстве было выдвинуто против Ховена Конрадом Моргеном еще во время войны[267].

Ховен был колоритной фигурой[268]. В начале 1920-х гг. он уехал в Америку и добрался аж до Голливуда, где работал актером массовки, получая до 500 долларов в неделю. В начале 1930-х гг. Ховен перебрался в Париж, где (Морген счел нужным упомянуть об этом в своем докладе) у него была связь с женщиной, подарившей ему золотой портсигар стоимостью 25 000 марок. Затем он вернулся домой во Фрайбург, где у его родителей был частный санаторий. Когда умер его брат, директор по врачебной части, Ховен начал изучать медицину в университете Фрайбурга, куда (Морген счел нужным упомянуть и об этом) ему пришлось дважды сдавать вступительные экзамены.

Ховен не был хорошим врачом. Согласно докладу Моргена, «мнение старших врачей о его профессиональных знаниях и способностях крайне неблагоприятно»[269]. Поэтому Ховену приходилось просить об одолжениях начальство, главным образом коменданта Коха. «Это не представляло для него сложностей с учетом его учтивых манер, гибкости и беспринципности». Он смог добиться улучшения медицинского обслуживания в Бухенвальде всего лишь тем, что предоставил свободу действий наиболее способным врачам и медсестрам из заключенных. Бóльшую часть его докторской диссертации на самом деле также написали узники[270]. Морген отмечает, что такое положение дел давало Ховену достаточно свободного времени для участия в «темных делах» лагеря.

Корпусу контрразведки Морген описал свое первое впечатление от Ховена[271]:

Он произвел на меня благоприятное впечатление, показался очень дружелюбным, приглашал заходить еще. И я воспользовался его предложением, чтобы разобраться с некоторыми физическими недомоганиями: я тогда испытывал сильную усталость и напряжение. Он был очаровательно дружелюбен и выразил готовность помочь, даже большую, чем я мог рассчитывать. Он все привел в движение, достал мне глюкозу — что в то время было очень трудно — и так далее. Сперва это меня озадачило, и я спросил себя: «Хочет ли он что-то от меня?» Но все, что я смог бы сказать в первое время, это что он желает быть в хороших отношениях со мной или, может быть, он просто был очень хорошим, готовым прийти на помощь врачом и человеком. […] [Я спросил,] может ли он показать мне свой госпиталь и операционную? Он сделал это тут же, и, должен сказать, все было в полном порядке. Попутно он отвел меня на кухню и предложил легкий