Последний выстрел. Встречи в Буране - Алексей Горбачев

— Не «что», Терентий Прокофьевич, а «кто». Завернул на свидание к подлиповской фельдшерице, Полине Ружилиной.

— Дорого нам обошлось его свидание, — хмуро проговорил Романов.

А Дмитрий в это время бродил по лесу. В домике он промолчал, не сказал ни слова, а сейчас в мыслях горячо спорил и возражал Романову: «Вы, товарищ командир, не имеете права кричать на меня! Вы не имеете права угрожать! Меня не интересует, какого мнения вы обо мне! Я могу уйти от вас, да, да уйти!» Дмитрий опять вспомнил рассказы Полины о таинственном полковнике, и теперь верил, что полковник есть, что полковник — не выдумка, и он уйдет в отряд к полковнику. Полковник — человек военный, не то что какой-то сугубо гражданский председатель райисполкома, полковник не стал бы угрожать расстрелом...

— Ну что, герой, думу думаешь? — неожиданно раздался голос.

Дмитрий поднял голову и увидел подходившего к нему одноглазого Травушкина, того самого Травушкина, который нынче спас его.

— Как? И вы партизан?

— Теперь партизан. — Травушкин достал измятую пачку немецких сигарет, протянул Дмитрию. Дмитрий машинально взял сигарету, прикурил и закашлялся.

— Не куришь? Тогда выбрось к свиньям, не привыкай, дурная привычка. — Сам Травушкин с каким-то особенным шиком выпускал струйки дыма из широких ноздрей. — Попало мне, друг мой, от Романова, ох как попало, — пожаловался он. — Ты, говорит, ненаходчивый человек, Травушкин... Оно, может, и верно, не додумался я, как сделать так, чтобы и козы были сыты и сено цело... Времени оказалось мало, вот и пришлось придавить Муху прикладом... Я ведь служил в полиции по заданию Романова... Теперь можно говорить, рассекретился по твоей милости. — Травушкин улыбнулся, но его единственный зеленоватый глаз оставался серьезным и колко поглядывал на Дмитрия. — Так уж получилось, я и Романову сказал: парня стало жалко, не везти же его на гибель, не продавать же коменданту за шнапс... Комендант, сука, покупает и самолично в тире расстреливает таких, как ты... Бублик тоже упражняется. Вот кого мне хотелось кокнуть! Думал я, что Бублик тоже поедет с нами. Не поехал, у крали своей задержался. И как фельдшерица может принимать такого негодяя, ума не приложу... Словом, побранил-побранил меня Романов, потом сам же сказал: правильно, что парня спас. На том и кончилась моя полицейская карьера...

После разговора с Травушкиным на душе у Дмитрия стало совсем муторно. Он чувствовал себя так, будто лучшего друга предал. Ему было стыдно попадаться на глаза Романову, стыдился он и своих мыслей об уходе к полковнику... Уж лучше не спасал бы его Травушкин, уж лучше перенес бы он все пытки в криничанской полиции, чем сознавать теперь, что из-за него нарушилось что-то нужное, что-то очень важное в давней задумке партизанского командира. И еще одно больно кольнуло в сердце. Травушкин сказал, что Бублик «у крали своей задержался». Значит, полицай специально приезжал к Полине, и она уехала с ним в Криничное... Зачем? Что общего между нею и этим предателем?

19

Выпал первый снежок и не растаял, как того ожидали. Стало морозить, но в эти уже почти по-зимнему холодные дни Дмитрию бывало жарко. Он таскал и таскал дрова, чтобы не затухала в лазаретной землянке ненасытная печка. Он уставал, потому что дрова надо было таскать издалека (Романов приказал не трогать ближние деревья, чтобы не демаскировать с воздуха базу).

Как-то раз к лазаретной землянке подошел Сеня Филин с каким-то свертком под мышкой.

— Получи, Гусаров, посылку, — сказал он.

— Какую посылку? От кого? — удивился Дмитрий.

— От Полины Ружилиной. Бери.

Дмитрий взял нетяжелый сверток и тут же спросил:

— Как она там? Что делает?

— Работает.

— Послушайте, Сеня, я хотел спросить вас... Бублик и Полина давно знакомы?

— Не знаю, я их не знакомил, — отмахнулся Филин. — Там Полина записку тебе прислала. Ответ не пиши. — сказал он и ушел.

Дмитрий кинулся в землянку, забрался в свой отгороженный закуток и при свете крохотного оконца развернул посылку. Догадливая Полина прислала ему чистый, новенький альбом для рисования и набор цветных карандашей. В альбоме рядом с засушенным золотисто-огненным кленовым листом лежала записка. Записка была коротенькая, всего несколько фраз без обращения, без подписи. Полина писала о том, что жива и здорова, что за окном уже снег и что на сердце у нее грустно-грустно. Вот и все. Дмитрий вертел в руках записку, присматривался к ней, будто искал что-то скрытое, что-то непонятное. Ему сразу же захотелось написать ответ. О чем написал бы он? У них в лесу тоже снег, на сердце у него тоже грустно-грустно, потому что хочется увидеть ее, заглянуть в темные глаза, прижаться щекой к ее щеке и говорить, говорить... Говорить с ней он пока не может, и писать не может, но ведь можно увидеть ее... Стоит только закрыть глаза, и она встает перед ним, а если взять альбом и карандаши — с листа взглянут на него ее глаза... Вот ее глаза, вот губы, подбородок с ямочкой, коротко остриженные вьющиеся волосы...

Теперь, как только выпадала свободная минутка, Дмитрий брался за карандаш. Однажды к нему в лазаретную землянку опять заглянул Сеня Филин.

— Что, Гусаров, не хвастаешь? Говорят, рисуешь хорошо, — сказал он.

— Балуюсь понемногу...

— Ну, покажи, покажи. — Сеня бесцеремонно взял альбом для рисования, без спроса развернул его и на первой странице увидел цветной портрет Полины. — С фотографии рисовал?

— По памяти, — ответил смущенный Дмитрий.

— По памяти? Не может быть, — усомнился гость. — Сочиняешь ты... Ведь похожа, понимаешь — похожа! Как живая. Нет, в самом деле, по памяти? Ну, знаешь, богатая у тебя зрительная память, как у настоящего художника!

— До художника мне далеко...

— Это верно. Учиться надо... Вот кончится война, продолжим мы с тобой прерванный курс наук. Я ведь тоже учился. Заочно. В планово-экономическом... Эх, скорей бы кончалась окаянная, — мечтательно проговорил Сеня.

Дмитрий усмехнулся.

— Немцы к Москве рвутся, а вы о конце войны размечтались...

— Подходят сволочи к Москве, — с тяжелым вздохом согласился Филин. — Вот из-за этого я и пришел к тебе... Слышал? В Криничном немецкая газетенка выходить стала на русском языке под названием «Луч». Коптит «Луч», мозги кое-кому засоряет, орет о захвате Москвы, льет грязь на Советскую власть. А у нас пока печатного органа нет, ничем не можем ответить.

— Пулей отвечать надо!

— В общем и целом я с тобой согласен: пуля — ответ убедительный. Но есть и другие средства. Листовки, например... Слушай, Гусаров, не сможешь ли ты сделать десяток-другой листовок с рисунками? Мы расклеим их по селам, забросим в Криничное. Пусть люди знают правду.

Дмитрия вдруг осенила восхитительная, по его мнению, мысль: он напишет листовки, дело ему знакомое, и сам же понесет их по селам.

— Ну как, выполнишь просьбу криничанского комсомола? — спросил Сеня Филин.

— Выполню, только с одним условием.

— Принимаю любые условия.

— Часть листовок я понесу по селам сам.

Сеня Филин сразу нахмурился, посуровел.

— Не надо шутить, Гусаров, — сердито пробурчал он. — Для тебя что, приказ командира пустой звук?

— Приказ? Какой приказ? — с наигранным недоумением спросил Дмитрий, хотя отлично знал, о каком приказе идет речь.

— Ни шагу из лазарета. Вот какой приказ. Или ты забыл?

— А знаете, что я вам скажу: Романов не имел права отдавать такой приказ, — разгорячился Дмитрий. Он бросил взгляд на первую страницу альбома, увидел портрет Полины, и ему показалось, будто она одобрительно смотрит на него и говорит ободряюще: «Ты, Митя, прав»... — Мне совесть не позволяет бездельничать. Я не какой-нибудь немощный старец, чтобы заниматься только топкой печки. Вы секретарь райкома комсомола, я комсомолец и вправе потребовать: дайте мне боевое задание!

Сеня широко заулыбался.

— В общем и целом, Гусаров, я понимаю тебя, — откровенно сказал он и, хлопнув его по плечу, добавил: — Леший с тобой, пойдешь распространять листовки, я поговорю с Терентием Прокофьевичем.

Нет, все-таки Сеня Филин отличный парень! И напрасно он злился на него когда-то. И Романов тоже оказался человеком душевным, разрешил ему идти с листовками и в Гряды, и в Подлиповку и надавал еще кучу заданий.

Дмитрий бодро шагал по заснеженному тихому лесу, рисуя в воображении скорую встречу с Полиной. На душе было светло и радостно.

В полдень он подошел к Подлиповке, остановился в знакомом подлеске. Надо осмотреться — все ли спокойно в селе. Вон виднеется хата деда Миная... Но почему у сарая нет лестницы? Это запретный знак: заходить нельзя, опасно! Дмитрий сплюнул от досады. Нужно ложиться в снег и ждать, ждать... А может быть, старик забыл о лестнице? Ну, конечно же, забыл. В селе, кажется, нет ничего подозрительного. Вон куда-то спешит закутанная женщина, вон переулком бежит стайка ребятишек, осыпая друг друга снегом...