Картезианская соната - Уильям Гэсс

Любопытство ужалило его, как змея. А что, интересно, в сундуке? Но предметы, стоящие на крышке, красноречиво говорили: не трогай нас, не открывай сундук! А может, наоборот? Яд проник уже в кончики пальцев, руки чесались. Я же ничего не трону, только посмотрю…

Возле шкафа (с дверцы которого свисал пышный венок, накрытый очередной салфеткой, обвитый белой лентой, хотя и узкой, но украшенной целым набором нарядных красных розочек, венок печальный, словно только что с похорон) стоял знакомый саквояж, с подвернутыми колесиками, перетянутый стандартными ремнями, такой же чуждый здесь, как и сам Рифф, — будто перелетная птица, сбившаяся с курса. Естественно, и эта стена несла свою нагрузку: пространство над батареей отопления занимало круглое зеркало, отражающее Риффа и множество чудес комнаты. Рядом была пришпилена птичка, сидящая на обруче, вышитом гладью, за ней — роза в бамбуковой рамке, полочка на кронштейне, с уложенной на нее длинной свечой и запиской… а ну-ка, посмотрим! Рифф прочел: «Заранее благодарим за понимание. Если вы желаете курить, просим выйти на веранду или во двор». С угла полочки свисали еще две свечи, зацепленные за уголок общим фитилем. Интересно, все свечи парами, как супруги, повязанные одной веревочкой. А свеча одиночная, как часовой, это что, означает семейную катастрофу? А если свеча лежит?..

В дверь постучали. Риффу так не хотелось отрываться: между стеной и батареей была воткнута трость с толстенным суком вместо набалдашника, а за ней держались под углом друг к другу две декоративные панели: стайка гогочущих гусей (на первой), преследующих мальчика (на второй), который тащил в руках гусенка. Поверх батареи лежала белая вышитая дорожка, а на ней — корзинка с сухими травами и, похоже, рождественскими открытками.

— Ах да! Войдите, пожалуйста!

Вошел мистер Жилетка. Но уже без жилетки. Теперь на нем был вязаный толстый джемпер, который Уолтер сразу опознал, потому что в таком когда-то ходил его отец, пока дела не пошли под откос, со змейкой узора, доходящего до выреза, где должен быть виден галстук. Отец проводил день, продавая в разнос географические атласы; вернувшись домой, он снимал пиджак и переодевался в джемпер, запачканный табачным пеплом и потемневший от долгой носки — а может, и от чего другого? — за многие годы. Поэтому Уолтер сделал вывод, что мистер Эмброуз сейчас не при исполнении, но малость ошибся.

— Извините за беспокойство, но если вы собираетесь ехать куда-либо обедать и планируете вернуться поздно, пожалуйста, возьмите с собой ключ от входной двери.

Эти слова были произнесены медленно и разделялись паузами — одышкой и присвистом.

— Ну конечно, конечно, — закивал Уолтер.

— Так вам не придется будить нас, когда вернетесь. Мы, видите ли, рано отбываем ко сну, поскольку рано встаем.

Уолтер мог бы побиться об заклад, что эту фразу он произносит далеко не впервые. Мистер Эмброуз кашлянул, но на сей раз деликатно, прикрыв рот кулаком.

— Как ваше самочувствие? — неожиданно для самого себя спросил Уолтер, придерживая мистеру Эмброузу открытую дверь.

— Несу наказание. Наказание, — повторил он, помедлив, и, повернувшись, будто на оси, добавил: — Матушка говорит — справедливость может вершиться и в Судный день, и в будний день.

Закрыв дверь, Уолтер незамедлительно вернулся к корзинке. Беглый осмотр показал, что на всех открытках имеются религиозные поучения, на манер тех, что раздают в воскресных школах, и яркие картинки вполне гармонировали с содержанием. Он вытащил из кучки открытку с пришпиленным к ней плоским значком и увидел надпись: «Читайте внутри». Открытка и впрямь раскрылась, и внутри обнаружился текст, написанный от руки и датированный 16.06.92. Уолтер сильно разволновался. Он не мог подглядывать в замочную скважину, не рискнул открыть сундук… и все-таки… Однажды он следил за женщиной, которая развлекалась в лесочке… так что…

«Дорогая Бетти!

Я только хочу кратко поблагодарить вас за то, что вы позволили мне приобщиться к изучению Библии по четвергам. В этом благословенном году вы поделились со мною столькими сокровищами слова Божьего! Я наслаждалась общением со всеми, кто приходил на собрания, и мне будет так не хватать вас и других собратьев и той поддержки, которую я получала от вас всех.

Подлинное наслаждение принесло мне знакомство с вами и вашим чудесным пансионом. Так приятно было помогать вам по хозяйству.

Эмери тоже замечательный человек! Жаль, что у нас было так мало времени, оно всегда так быстро уходит, правда? Ваша заботливость так много значила для нас и так помогла познать вас. Молитесь за нас! Спасибо за все!

Поминайте нас в ваших молитвах, навеки помним вашу дружбу — с любовью, Альма».

Это требовалось переварить. Эмери? Это кто — Жилетка, то бишь мистер Эмброуз? Уолтер произнес вслух: «Эмери Эмброуз». Звучит! Он перевернул карточку и обнаружил дописку:

«Когда прочтете до конца мое посланье,

Значок останется вам как воспоминанье».

Исполнившись восхищения по поводу чрезвычайной содержательности стиха, Риффатер поднял глаза к потолку, и тут заметил — вспомнил — и наконец осознал, что здесь на обратной стороне всех дверей — в шкафу, в ванной, в спальне — имеется дополнительное удобство: крючок для одежды из молочно-белого стекла. Господи, да как же я мог пропустить такую важную деталь?

Ладно. Значит, получается, что миссис Эмброуз и есть… Бетти! Бетти в буфете… Так. Поищем дальше. Между пластиковой розой и корзинкой с открытками пряталась книга памятных записей — большая тетрадь на пружинке. Рифф прочел изречение о святости дружбы, оставленное кем-то из предыдущих постояльцев. Однако мысль не оригинальная, соображал Уолтер, мне уже тут попадалось сегодня что-то о дружбе этого… как бишь его?.. Стивенсона. Который написал что? А, точно: «Остров сокровищ». Эмери… этот его жестяной механический голос — следствие какого-то порока? Может, он курил или жевал табак? Но если он здесь уплатил по счету, может, на тот свет он явится чистеньким? Интересная мысль. Тогда получается, что жизнь — это чистилище. Ее, значит, нужно использовать осмотрительно.

Ну а как быть с Уолтером Риффатером? С его мелкими грешками, со скользким пером, даже собственное имя меняющим туда-обратно? С глазками, прилипшими к передней стене, с целой кучей предметов, не замеченных при первом осмотре и требующих теперь пристального внимания? «Но Господи, — пробормотал он почти всерьез, — разве не жил я в скудости столько лет — всю ну почти всю жизнь?» Кто бы позавидовал Уолту, когда он мотался из города в город, пятная развязным подмигиванием свою и без того запятнанную репутацию? Оно конечно, прогибаться нехорошо. А он — куда денешься — прогнулся… А здесь у него… Ну и ну — столик, чтобы завтракать прямо в постели, бамбуковый… небось привезли из очень дальних краев — Сингапур, Самоа, Стивенсон, самые восточные места… а на столике, в ожидании утра, голубоватая свеча в латунном шандале, чайник в форме какой-то осенней тыквы и три чайные чашки, с золотым ободком, белые и хрупкие, такие прозрачные, что сквозь них можно увидеть тень собственных пальцев, и все это на вязаной салфеточке с розовой каемочкой, вот какие дела!

Однако чайный прибор стоял здесь только для виду, ведь было оговорено, что завтрак накроют внизу, в Мемориале. Лепешки… Нет… В Сокровищнице Наследия. Яйца вкрутую. В специальной рюмочке. Если только у него не поднимется температура. Ах, ах, прикован к постели. Тогда именно в постель и подадут: кофе со сливками, клубнику тоже со сливками, рогалики, масло. Возможно, джем. Нарезанные бананы, залитые опять же сливками бананового цвета.

А может, все эти чудеса что-то предвещают? У дальнего окна, на столике темного дерева, застеленном еще одной салфеточкой, стоял древний патефон в чемоданчике с ручкой — бери и неси. Заводная рукоятка была при нем, готовая к работе, и пластинка поставлена на круг. Патефон фирмы «Суперфон», пластинка — «Супертон». Риффу стало легче. «Мир ждет рассвета». Исполняет Ральф Уолдо Эмерсон на фисгармонии. Уолтер осторожно снял пластинку, чтобы посмотреть наклейку на оборотной стороне. «Любовный призыв индейца». Ниже, на полочке, лежали разрозненные старые номера современных журналов, вроде «Виктории», а к ножке столика прислонилась картинка — портрет совы — в круглой деревянной рамке под стеклом. Дедушка Мейерхофф не одобрял танцев. Просто повод поприжиматься друг к другу, думал он, это точно. А также поерзать, попрыгать и потискать. Элинор…

Сидеть на диване было невозможно, кофейный столик был придвинут слишком близко, ноги вытянуть некуда. Предполагалось, что он не отдыхать должен, а созерцать композицию из белой кисеи, зеленого стекла, цветов, перьев, лент и воска, которую аранжировала Бетти. Бетти. И о чем она хотела рассказать? О том, что жизнь прекрасна и изобильна? О радужной серости и радостной сирости, о несгибающихся тканях и завивающихся стеклах. О пряностях и травах. Мир Господень богат и многообразен. Да, это так, подумал Уолтер, обводя взглядом все предоставленное ему богатство. Бог творит, а затем творит человек, по образу и подобию Божьему, создавая вещи для любви, гармонии, удобств. Листья, плоды, дерево, металлы, извлеченные из недр земли, все созданное Богом и размещенное Им согласно воле Его, попадая в усердные и умелые руки, преобразуется в полотна и рамы, ткани и лампы, и человек в свою очередь размещает их так, как считает нужным: сундуки в спальнях, столы в кабинетах, фарфор в буфетах, бусы — в шкатулках. И как Творец украшает лепесток прозрачной каплей утренней росы, так гончар прочерчивает по глине узоры и рисует цветы. Наконец-то разум Уолтера взял верх над эмоциями. И нельзя забывать об истории. История. Ни одна жизнь не ушла без следа, ни одна мысль не пропала, ни одно чувство не поблекло. Все осталось в этих вещах, в вещественных знаках, пробуждающих память о событиях, случаях, действиях, воплощающих чувства, однажды пережитые и навеки сохраненные, доступные сейчас, в настоящем, твоим живым глазам и бьющемуся сердцу, когда ты чистишь водостоки от листвы, осыпавшейся с деревьев, которые ты знаешь и распознаешь, и помнишь, как блестела начищенная медь, как меняли черепицу на крыше, как пахло хлебом на кухне и как в безоблачный день тень от стремянки вращалась, будто стрелка солнечных часов. В истомленном тяжкими трудами мире, где крутился Уолтер, все было иначе: ни на старых дорогах, ни в заросших сорными травами канавах не оставалось ни клочка воспоминаний, впрессованных в асфальт, разлитых по грязным прилавкам с немытыми ложечками, не чувствовалось их запаха на грязных автозаправках, где помятые дорожные знаки были разрисованы с тылу рекламами трубочного табака, колы «Ройял Краун» и жвачки «Блэк Джек». И в темных и тусклых холлах привычных мотелей воображение проскальзывало, как встревоженный призрак. Нет… в его мире жизнь была не такой, какой должна быть: задумчивой, благоуханной… безмятежной… богатой… Как там, где обедают и ужинают вовремя. Где пьют чай после полудня. Где рано ложатся спать и читают в постели.