Меня создала Англия - Грэм Грин

– И гренки с вареньем.

– И яичница с беконом.

– И чтобы был Лондон.

Оба рассмеялись, потом вздохнули, взгрустнув по Англии, по дому. Нечего здесь торчать, думал Энтони, он легко простужается, у него от рождения слабая грудь, только с виду она такая атлетическая. Он поймал такси, и, запыхавшиеся, смеющиеся, они забрались в машину, не представляя толком, куда ехать, и испытывая ту неловкость, которая знакома всякой паре, впервые без посторонних отправившейся на прогулку. – Куда едем? – спросил Энтони. Шофер еще придерживал дверь; на мосту густо клубился туман, выжимал на мостовую дождичек; где-то около ратуши загудел пароход – звук вырос, упал, опять вырвался на волю, словно, симулируя поврежденное крыло, уводила от гнезда ржанка. – Я совсем не знаю этих мест. Выбирайте сами. Так куда мы едем? – Снимая мокрое пальто, он подозрительно ощупал рубашку – сухая. Он никогда не чувствовал себя застрахованным от печальной развязки этих увеселительных экскурсий: постель, жестокая простуда, а то и воспаление легких. Она сказала:

– Едем в Дротнингхольм. Я там еще не была. Там есть дворец. – А завтрак там будет?

– Будет.

В тумане запотели окна, она ладонью расчистила стекло. Энтони поцеловал ее в склоненную шею. Она сказала:

– Бедный отец, если бы он знал, какой образ жизни я веду.

– Вы меня имеете в виду? – спросил Энтони. Она обернулась, но вместо задуманного безрассудно дерзкого взора он увидел взгляд испуганного звереныша. – Вы не единственный на свете. – Господи, испугался он, что она имеет ввиду? Надо как-то объяснить, что у него честные намерения, что сейчас он хочет только завтракать. Она небрежно обронила:

– И в Ковентри найдется несколько приличных мужчин. – У нее были неаккуратно выщипанные брови, и вообще над внешностью трудилась неумелая рука: слишком яркая помада, на шее засохшие пятна пудры. Она вела себя с неуверенной развязностью новичка в интернате: его втайне что-то угнетает – может, физический недостаток, может, смешное имя. Лючия, подумал он, Лючия. Отрекомендовавшись отчаянным существом и как бы предлагая ему действовать теперь на свой страх и риск, она спросила:

– Как ваша работа?

– Отлично, – ответил Энтони. – У нас с Крогом нет ни минуты свободной.

– Он обнял ее за плечи и рассеянно погладил левую грудь.

– А что… чем вы, собственно, занимаетесь?

– Я его телохранитель. Эти промышленные тузы, знаете, очень боятся, что их кто-нибудь продырявит. Ну, а я, – сказал он, в свою очередь набивая себе цену, – должен опередить такого.

Сбив набок шляпку, она прижалась к нему теснее, во рту у нее пересохло, она нетвердо сказала:

– Не может быть.

Ее возбуждение заставило его вспомнить свои обязанности – он покровительственно потрепал ее грудь и сказал:

– Очень может быть. Он настоящий денежный мешок.

– Я не про него, – сказала она. – Такая работа не для джентльмена.

– А я и не джентльмен, – сказал Энтони и поцеловал ее.

– Нет, – возразила она, – вы джентльмен.

Туман уже сходил с заросших цветами пригородных улиц, оставив кое-где белые хлопья, – на печных трубах, вокруг развалившихся колонн, в высоких вазах с цветами, около фонтанов.

– За это я вас сразу и полюбила. Вот этот галстук – он итонский?

– Харроу, – поправил Энтони.

– Я сноб, – сказала она. Ее признания представляли поразительную мешанину бравады и робости. – Я ужасный сноб. – Она наговорит на себя что угодно, думал Энтони, только бы не выдать свой испуг, незнание, как вести себя дальше. – После этих иностранцев с вами приятно общаться. – Но вы в Швеции меньше недели.

– Как будто нужна неделя, чтобы раскусить пару-другую мужчин! – фыркнула она и, пожалуйста, сразу пугливое признание:

– Я впервые выбралась из Англии. – Он растерялся, он был совершенно сбит этими смутными намеками и ее разоблачительной наивностью. Когда берет сомнение, решил он, люби молча. Он снова поцеловал ее, поиграл ее грудью, похлопал по бедру. Ответная реакция его озадачила. Он чувствовал себя опытным игроком, которому попался не знающий дело противник; вы хотите сорвать банк, у вас уже туз припрятан, вы искусной рукой сняли колоду, но нужно еще соблюсти известное условие – нужно, чтобы противник хоть немного играл. Есть формальности, которыми не желает пренебречь даже шулер. И вас раздражает в противнике неумение владеть лицом, простодушные обмолвки, вас бесит мысль, что можно было легко выиграть и без уловок, без этой подтасовки. Выходит, можно было играть честно! Она обхватила руками его голову, нашла губы; он почувствовал, как дрогнули и напряглись ее ноги. Она изнемогла, ей нужно утоление, она извелась в этом своем Ковентри. Зачем тогда хитрить, лгать, морочить голову? Он с тревогой подумал – вдруг он попался на удочку и эта интрига скорее поражение, чем победа? Обнимая ее, он подумал о велосипедах, вспомнил пересадку в Регби.

Да и вообще нет необходимости чувствовать себя виноватым. В приступе оскорбленной нравственности он сокрушался, как просто стало соблазнить – исчезло очарование запертых дверей, распитой бутылки шампанского, полночных поисков «мужской комнаты». Похоже, он обманет ее ожидания. Гора свалилась с плеч, когда она опять забилась в угол и занялась своей внешностью. Так и подмывает сказать:

– Выбросьте эту помаду. Она вам совсем не идет. – Он вспомнил костюмы Крога, загубленный хороший материал, чудовищный выбор галстуков. За людей надо взяться. После меня они хоть что-то будут понимать. Его лицо приняло ответственное выражение, когда он вообразил разговор с портными Крога, хождение с Лючией по магазинам. Он сказал:

– Мне не хочется называть вас Лючией. Лучше – Лу, – и прибавил:

– Наверное, в Ковентри неважные магазины.

Глядясь в пудреницу и по всей машине пуская душистую пыль, Лу ответила:

– Нет, у нас есть очень хорошие магазины, вы не думайте. А кроме того, до Лондона меньше двух часов на поезде. Билеты дешевые. – Скучать вы себе, конечно, не позволяете, – заметил Энтони.

– Ну нет, – ответила Лу, – я разборчива. И потом, дома не разгуляешься. Отец поднимает скандал, если меня нет до двенадцати. Вы не представляете, какой бывает крик. Он ведь не ложится, пока я не вернусь. – И правильно, – сварливо одобрил Энтони. – В вашем возрасте не годится…

– Значит, вы против свободы личности? Может, еще станете читать мораль? Какой тогда смысл объездить весь свет, участвовать в революциях и так далее – и выступать против свободы личности!

– Мужчинам можно, – сказал Энтони.

– Всем можно, – упорствовала Лу. – Теперь, слава богу, есть противозачаточные средства.

– Ерунда это, по-моему.

– Да какая же девушка поедет с вами…

– Оставим эту тему, – сказал Энтони, – мы едем завтракать только и всего.

Она разочарованно спросила:

– Вы меня совсем не любите, Тони? Я не имею в виду что-то возвышенное. Терпеть не могу, когда люди разводят сентиментальную чепуху вокруг очень простых вещей. Не успеешь опомниться, как тебя опутают по рукам и ногам, и уже никого больше им не нужно, и ты изволь отвечать им тем же, как будто человек молигамное… то есть моногамное животное! Нет, физически – я вам совсем не нравлюсь? – Вы не понимаете, о чем говорите, – сказал Энтони. – Еще бы, – сказала она, – у меня нет такого опыта, как у вас. В каждой гавани девушка, а гаваней на свете много.

– Вряд ли у вас вообще был мужчина, – брякнул Энтони. – Я-то уверен, что вы девственница.

Она влепила ему пощечину.

– Извините, – сказал Энтони. Ему было больно и обидно.

– Хамство говорить такие вещи.

– Извините. Я сказал: извините.

Такси остановилось: Дротнингхольм. За кофе с булочками они еще препирались. Обоим хотелось есть, но как спросить по-шведски яйца, они не знали.

– Как вам удается работать в Швеции, не зная шведского языка? – удивлялась Лу.

– На моей работе вообще никакого языка не нужно.

– Это несолидно.

– Разве солидное поведение не противоречит вашим взглядам? Заморив червячка, она могла уже спокойно растолковать ему, что солидность не имеет никакого отношения к свободе личности. Его раздражение утихло, он слушал даже с интересом. Совсем неглупая девчонка. К личной свободе она возвращалась несколько раз, но уже без практических выводов, и это, в свою очередь, тоже не удивило его. Если разобраться, она такая же несовременная, как и он. В Ковентри, видно, еще не перевелись теории, оправдывающие желание «весело пожить». Она сформировалась в эпоху, когда американские замки произвели целую революцию в нравах. Сравнивая ее с Кейт, он не мог не отдать ей предпочтения. Кейт грубовата, она не станет подыскивать себе оправданий – ему до сих пор было стыдно и больно вспомнить ту минуту, когда она сказала ему в квартире Крога:

– Это моя спальня. – Он, конечно, знал, что она его любовница, но нельзя же говорить об этом так прямо, не пытаясь как-то оправдать себя. И явись такая необходимость, неприязненно подумал он, Кейт скорее заговорила бы о деньгах и работе, а не о личной свободе.