Искусство любви - Галина Грушина

он принялся исподволь развивать её вкус, читая вслух Каллимаха и Сапфо, Тибулла и Проперция, чтобы не стыдно было показаться с нею в люди, и хотя она позёвывала, но слушала, искренне желая стать похожей на образованную женщину.

Ей уже начинало нравиться, что многие люди спрашивали, кто такая Коринна, кому посвящено столько знаменитых стихов. Чтобы повеселить её, он принялся сочинять любовные послания знаменитых женщин своим возлюбленным. Терцию забавляли стоны Дидоны, вздохи и слёзы, и он с увлечением рассказывал ей о любовных передрягах богов и героев: таких историй он знал великое множество.

– Как хорошо нам вдвоём, правда? – иногда мечтательно говорила она. – Всю бы жизнь не расставаться.

Временами ему начинало казаться, что крошка расставляет брачные сети, делая это наивно и неумело. Без сомнения, она уже смотрела на него, как на свою собственность. Ревнива же она была до невозможности. Стоило ему во время совместной прогулки взглянуть на какую-нибудь женщину, Терция надувала губки.

– Прикажешь закрыть глаза? – досадовал он.

В театре он должен был смотреть только на сцену, не смея повернуться назад, на женские ряды. Раз, приметив белокурую Понтию, он немного засмотрелся, и по приходе домой Терция вцепилась ему в волосы, а когда он с трудом освободился и принялся упрекать её в несдержанности, расплакалась.

– Милая, ни одна женщина, кроме тебя, не нужна мне, – уговаривал он.

– Ведь у меня нет таких красивых платьев с блестящей вышивкой, таких ожерелий и диадем, – всхлипывала она. – Я тебя понимаю!

– Зато у всех этих модниц, кроме платьев и ожерелий, нет ничего красивого, – постарался он уйти от опасной темы. – А ты и без одежды прекрасна.

– Заговариваешь зубы?

– Зря ты меня винишь. Одну тебя люблю.

– В следующий раз я выцарапаю тебе глаза. Так сразу и вцеплюсь при народе, если замечу, что ты на кого-нибудь пялишься.

Безмятежную идиллию под крышей Капитонова дома нарушил нежданно сущий пустяк: заболел красавец-попугай. Терция обожала своих птичек. Увидев, что попугай занемог, она пришла в отчаяние и дала обет домашним ларам поститься, не наряжаться и спать в одиночестве, пока её птичка не выздоровеет. Назон удивился и обиделся. Ставить здоровье попугая на одну доску с любовью, – о, эти женщины! А попугай, как назло, отказывался от корма, сидел, нахохлившись, в тёмном уголке, и Терция не отходила от него. Её покинутый возлюбленный, валяясь на осиротевшей постели, сочинял эпитафию птичке, мечтая, чтобы та поскорее околела.

«Был он собою хорош, из индийских земель привезён,

Речью владел он людской, что недоступно для птиц,

Был дороже любовных утех для своей госпожи.

Умер… Идите толпою , птицы, его хоронить.

Перьями мог он затмить блеск изумрудов зелёных,

Клюва пунцового цвет жёлтый шафран оттенял.

Не было птицы нигде, что голосу так подражала

Милой хозяйки, картаво слова повторяя…»

Хорошенькая Кипассида, служаночка, совсем девочка, захихикала, когда Назон шопотом прочёл ей стишок. Она так и шныряла мимо, то смахивая пыль, то взбивая подушки, пока Назон не усадил её рядом с собой на постель. Кипассида захихикала и потупилась. В отличие от нежной телом госпожи она была сильной, с шершавыми от работы ладонями и волосатыми ногами, однако истомлённому воздержанием поэту было не до придирок. Беспрепятственно получив то, чего жаждал, он шепнул, чтобы она пришла и ночью, а затем, махнув ей уходить поскорее, отправился к любимой справиться о здоровье бесценной птички.

Попугая похоронили, Терция освободилась от стеснительных обетов, и Назон более не нуждался в услугах Кипассиды, хотя девчонка пришлась ему по душе. Сейчас, лёжа подле своей бесценной крошки, он был покоен и счастлив, не помышляя более ни об одной женщине на свете. Она пошевелилась, открыла глаза, полные сонной бездумности, и, узрев любовника, улыбнулась, потягиваясь. Напе, войдя в опочивальню, услыхала звонкий поцелуй. Назон, соскочив с постели, подставил скамеечку к ногам милой и, отобрав у Напе туфли, сам принялся обувать крошку.

– Какое платье мне надеть? – размышляла вслух Терция.

– Любое тебе к лицу, красавица.

– Может, выйти просто так? = встала она в прозрачной рубашке.

– Ты меня жжёшь! – простонал любовник, сжимая шалунью в обьятиях.

Напе, захихикав, удалилась.

Лишь к полудню они кое-как оделись, позавтракали и стали размышлять, куда направиться: в гости, в театр, на прогулку?… Тут Напе весьма некстати сообщила, что по улице ходит торговец украшениями и притираниями. Назон прикрикнул на служанку, сказав, что им сейчас не до того, однако Терция заявила, что в самый раз, и велела позвать торговца.

Ловкач умело разложил свои товары перед женщинами. Назон нарочно отошёл подальше, сел в углу и сделал вид, будто читает. Терция вскоре окликнула его.

– Ты доложен взглянуть на замечательные ленты. Это мой любимый цвет. Если бы только у меня были деньги, я обязательно купила бы их.

Назон страдальчески поморщился:

– Каштановым волосам не идет аметистовый оттенок.

– Ты ничего не понимаешь в женских уборах. В этих лентах я почувстввала бы себя воистину Коринной. Ах, как я несчастна, что не могу купить эти лены!

– Купи ленты госпоже, – потребовала Напе у поэта.

– У меня нет денег, – сопротивлялся из последних сил Назон.

– Господин, ты забыл про кошелёк, что спрятан у тебя в корзине со свитками, – настаивала Напе. – Сейчас я его принесу.

– Так ты купишь мне ленты? – обрадовалась Терция. – Спасибо, милый. Я знала, что ты захочешь сделать мне приятное. Тогда купи заодно и вышитый пояс: он подходит к лентам.

У бедняги не хватило духа отказаться. Кошелёк, и вправду тощий, наполовину опустел. Терция блаженствовала, а Назон впал в уныние: у него были совсем другие намерения, как потратить свои деньги. Что сказал бы отец, узнай, что сынок тратит на женщин присланные ему деньги.

– Как радуется госпожа! – восхищалась Напе. – И самому тебе приятно быть щедрым. Делать подарки одно удовольствие. Будешь на Велабре, погляди, какие там веера продаются…

– Ах, Напе, веер у меня уже есть, – обеспокоилась госпожа. – Лучше что-нибудь на шею или на запястье.

Огорчение из-за непредвиденной денежной траты было позабыто, когда нагрянула новая неприятность: кто-то донёс госпоже о его шалостях с Кипассидой. Он клялся всеми богами , что его оклеветали, и даже сочинил элегию, лишь бы убедить любимую в своей безвинности.

«Значит, я буду всегда виноват и преступен?

Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,

Я виноват, недовольна моя госпожа.

Женщину я похвалю, – ты волосы рвёшь мне руками,

Стану хулить, – говоришь, я заметаю следы.

Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым!

Кару полегче снесёшь, если её заслужил.

Вновь преступленье: с твоей орнатрисой,

Да, с Кипассидой, мы ложе, мол, смяли твоё!

Боги бессмертные! Как? Совершить пожелай я измену,

Мне ли подругу искать из рабьей среды?

Кто из свободных мужчин захочет сближенья с рабыней?

Нет, Венерой клянусь и крылатого мальчика луком,

В чём обвиняешь меня, я неповинен совсем.»

Раз, в отсутствие Терции, они со служаночкой снова забавлялись, как вдруг госпожа неожиданно вернулась. Кипассида еле успела ускользнуть, а ветреный любовник, вскочив с постели, так