И горы смотрят сверху - Майя Гельфанд

– Ну, примерно.

– Всего в колоде пятьдесят две карты. В каждой масти по тринадцать карт, начиная с двоек и заканчивая тузом. Туз – самая сильная карта, она бьет любую другую. И так – по нисходящей. Король бьет любую карту, кроме туза. Дама – любую, кроме короля и туза. Валет – любую, кроме дамы, короля и туза. Поняла?

– Ну вроде бы.

– Еще есть козыри. Козырь бьет любую не козырную масть, но в своей масти подчиняется тем же правилам, что и остальные. Понятно?

– Понятно.

– Будем играть в дурака. Я тебе покажу.

Она раздала по шесть карт, открыла козырь – четверка бубен. Мы начали играть. Играла она легко, изящно, со знанием дела. Карты летели из-под ее рук, как перья, – ловко, метко.

Я быстро ухватила суть игры. Научилась отбиваться, собирать пары, удачно переводить, избавляться от мелкой ерунды, подкидывать новые карты… Но каждый раз соперница ловко выпутывалась из моих ловушек, умело отбивала мои нападки и всегда выходила победительницей.

– Это неинтересная игра, – заявила я.

– Конечно. Когда проигрываешь, всегда неинтересно, – резонно заметила старуха.

Моя подопечная обыгрывала меня раз за разом, и в какой-то момент я начала злиться. Она, наоборот, испытывала от каждой победы детский восторг. Щеки ее раскраснелись, с приоткрытых губ не сходила довольная улыбка, а глаза блестели так, как будто она собралась на свидание. Я же злилась все больше.

После очередного, шестого по счету поражения я в отчаянии воскликнула:

– Так нечестно! У меня же карты хорошие в руках! Почему я проигрываю?

Старуха хитро улыбнулась:

– Это потому, что ты играешь перебором – выбрасываешь карты, которые тебе приходят. А ты должна держать в уме всю колоду! Считать карты, которые уже вышли. Думать, какие у меня на руках. Пытаться угадать, что осталось в колоде. Вот когда будешь контролировать игру, ты будешь выигрывать.

– Но это невозможно! Как я могу держать в уме пятьдесят две карты?! Это нереально.

– А как ты хотела? Вот и жизнь твоя бессмысленная, потому что ты отвечаешь на чужие ходы. А ты должна делать свои и предугадывать ходы других. Вот тогда начнешь жить своей жизнью.

Я, конечно, ничего не поняла из ее слов.

– На сегодня я устала, – объявила моя соперница. – Принеси мне что-нибудь поесть. Хочу еще немного посидеть здесь.

Я сбегала на кухню, сделала на скорую руку бутерброды с сыром. Я уже получила право пользоваться хозяйской кухней и неплохо на ней ориентировалась. Когда в первый раз открыла кухонные ящики, была поражена – они были забиты продуктами так плотно, как будто старуха собиралась жить вечно. Старые, вздутые консервные банки, коробки с крупами, в которых давно уже завелись жучки, упаковки кофе и шоколадных конфет, покрытые плесенью, пачки нераспечатанных макарон, древнее печенье, прогорклое масло… Продуктов было столько, что можно было накормить целый пансионат одиноких старушек. Но о том, чтобы выбросить испорченную еду, речи быть не могло.

Я наскоро порезала огурцы и помидоры, которые нашла в холодильнике (слава богу, свежие, их только вчера привез Роман), и пулей понеслась вниз. Подходя к беседке с подносом в руках, я замерла от изумления. До меня доходил голос. Низкий, чистый, сильный голос. Она пела!

На слух я никак не могла разобрать слов. Что-то на идиш, наверное. Я остановилась так, чтобы старуха меня не заметила, и слушала ее пение. Пела она от души. Чуть фальшиво, простодушно преувеличивая свои вокальные данные, голос иногда срывался на старческое дребезжание. Но она пела! Это было глубокое, искреннее, настоящее пение. Я не понимала слов, но угадывала смысл. Она пела о любви, о разлуке, о тоске и печали. От этого пения, исходящего из самых недр ее души, безыскусного, но такого честного, у меня мурашки пошли по коже. Я стояла и слушала, пока она не закончила петь.

Наконец я приблизилась к ней и поставила поднос на бамбуковый столик.

– Почему так долго? – спросила она недовольным голосом.

– Я слышала, как вы поете.

– А, это… – Она рассеянно уставилась в одну точку. – Я всегда хотела петь. Но… Жизнь сложилась иначе…

* * *

…Теперь Ханоху нужно было работать с утроенной силой, чтобы купить новый дом взамен старого. В самом центре рынка, там, где собиралось всегда больше всего народу, напротив мясной лавки, открыл он свою сапожную мастерскую. Собственно, это была маленькая деревянная будка, ее легко можно было разобрать так, чтобы в случае необходимости перевезти на другое место. Крошечная – шесть метров площади, – она вмещала в себя и служебное помещение, и склад, и рабочий кабинет. Ханох сидел на маленьком стульчике, поставив перед собой лапку – специальное приспособление, на котором ремонтировал обувь. Лапка эта была чрезвычайно удобной: из тяжелого чугуна, устойчивая, как раз того размера, что нужно, со съемной стопой и хорошим, в меру широким, каблуком. Он ставил на лапку нужный башмак и начинал обчищать его со всех сторон. Где надо – новую подкладку пришьет, где требуется – набойку подправит, а где и носок подрежет. Чтобы клиент доволен был, славу о нем добрую пустил да назад вернулся. У него и инструмент подходящий имелся: бесчисленные плоскогубцы, щипчики и шила разных диаметров, специальные молотки, ножи и пилы. Но были, конечно, и любимые инструменты. Самым приятным в работе был красивый большой молоток: широкий круглый набалдашник с одной стороны, со специальным, чтобы подошву прикрепить, красивым изгибом, будто девичья бровь, переходил в другой конец – тонкий, острый, чтобы подобраться к таким потаенным местам, за каблуком или внутри башмака, куда ни один другой не пролезет. Тут еще нужно ударить правильно, сапожное мастерство ведь непростая штука. Ударить надо быстро, наотмашь, без размаха. Гвозди-то