Записки рыболова и странника - Николай Кисляков

От Новохоперска предполагал я доехать автобусом до станицы Михайловской, самой северной и древнейшей из станиц Хопра, а уж оттуда дуть пешком вдоль берега реки. Но при этом не было учтено одно существенное обстоятельство: город и станица расположены в разных областях — Воронежской и Волгоградской. И потому разделяющая их незримая ведомственная межа весьма ощутима. Косяками идут автобусы из Новохоперска до самых малых сел и хуторов родной области, но только не в Михайловскую.

На автостанции один из бывалых местных пассажиров советует:

— Есть на пути к Михайловской хутор Салтынский, он стоит как раз на границе Воронежской области. Ищи попутную машину до хутора, а от него до Михайловской рукой подать.

Знойный полдень. Ветер странствий парусит ромашковую рубаху и упрямо толкает в спину. Решаю добираться на своих-двоих, не отказываясь от услуг попутного транспорта. Набираю во флягу воды из колонки, кидаю последний ласковый взгляд на автостанцию и… скатертью тебе дорога!

Если бы шел по обязанности, наверно, лег на первом километре пути. Но азарт странствия делает дорогу, дымящуюся от жары, легкой и желанной. Дорога, спускаясь вниз, огибает гору, бежит к зеленеющему вдали лесу. Прусь по расплавленному асфальту и горделиво думаю, что дорога эта из тех, по которой почти не ступает нога человека.

Впереди завиднелся мост. Подхожу поближе, читаю слишком уж прозаическую надпись: р. Хопер. Внизу меж золотистых пляжей, чиста и задумчива, струится река. Счастье — в погоне за счастьем. И все-таки немного грустно стало, что таким обычным оказалось первое свидание с рекой моих мечтаний, что не грянули стоголосо медные трубы, разнося окрест тысячекратное эхо. И только позже, познакомившись с Хопром накоротке, понял я: красив он той неброской красотой, которая и может быть только в тиши и покое. И совсем тут ни к чему медные трубы. Да и повидал Хопер в веках и огонь, и воду, и эти самые медные трубы.

Здесь творилась русская история на протяжении многих веков. Много раз прихоперские степи были ареной кровавых битв. С незапамятных времен двигались на их просторы из глубин Азии людские потоки. Часть из них оседала в этих степях. Шли века, возникали и рушились царства. Скифы и сарматы, гунны, хазары и половцы, полчища Чингиз-Хана, Батыя и Тамерлана — все «побывали тут», пока победоносные русские рати, да вольные казаки не утвердили на этих землях власть Московского государства.

Бежали сюда, на приволье Дикого поля, буйные головушки из крепостной неволи, прокладывали тропы в высокой, — бывало, всадника не увидишь — траве, отливавшей серебром ковыля, бились отчаянно с царскими отрядами, степными кочевниками. Образуется казачество, особое братство людей смелых, самобытных.

И уже пишет жалостливо некогда кичливый ногайский князь Юсуф Ивану Грозному: «О сей же год наши люди ходили к Москве с торгом. Да осенье, как шли назад, те ваши казаки-севрюки… пришли на тех же наших людей, да иных побили и купы их взяли, а иных де и к себе повели».

Султан турецкий, могущественный и всесильный, хан крымский, князья ногайские все чаще жалуются на казаков Ивану Грозному, но он, отрицаясь от них, отвечает: «На Дону живут разбойники без нашего ведома… мы и прежде сего посылали истребить их, но люди наши достать их не могут».

Грабят казачки басурман, не гнушаются и русским купцом, либо боярином. Однажды, а было это в 1570 году, атаманы Иван Кольцо, Богдан Борбонша, Никита Пан и другие изловили богатого русского боярина Ивана Перепелицина, начисто ограбили его и пустили гулять в чисто поле в одном исподнем белье. Страшен гнев Ивана Грозного по этому случаю: он шлет грамоты, повелевая посадить атаманов на колья. Но судьба готовила этим людям другую участь. Станет во главе их донской казачий атаман Ермак Тимофеевич, скажет на кругу покаянно: «Слывя ворами, мы скоро не найдем убежища в земле нашей… смоем пятно наше службою честною или смертью славною…».

И двинулась дружина Ермака, «пошли искать Сибирское царство», а впереди дружины бежала молва о невиданной храбрости казаков, заранее приводя татар в ужас. И будто между делом кинули к ногам царя некогда разбойные атаманы целую Сибирь. «Давно, — писал Карамзин, — не было такого веселья в Москве унылой. Государь и народ воспрянули — новое царство послал бог России».

И будут еще дерзкий захват Азова, знаменитое «азовское сидение», восстания Стеньки Разина, Кондратия Булавина. Последнее потрясло Прихоперье от края до края. Будет Отечественная война 1812 года, во время которой еще раз прославились казаки, сыграв важную, может быть, решающую роль в Бородинском сражении. А позже, как известно, лишь случай спас Наполеона от казачьего плена. Видно, не совсем зря, хотя и дипломатически-льстиво сказал он раньше, еще при заключении Тильзитского мира: «Если бы мне дали казаков, я бы прошел с ними весь мир».

Казачья вольница, разгульная и боевая, глядит на нас с печати Войска Донского. Сабля, пищаль да рог с вином — и забыты все тяготы непрестанных походов.

Стою на мосту через Хопер и вспоминаю древние былины, в которых так часто говорится о широких степных дорогах. Ходили по ним русские богатыри и воины супротив хазар, половцев, татар. И увидишь ежели в Прихоперье шлях, грейдер по нынешнему, кстати, будут слова Бунина:

…Не тот ли это шлях,Где Игоря обозы проходилиНа синий Дон?..

По мосту громыхает бричка. Оборачиваюсь. Возчик, бородатый дед сурового вида, завидев меня, сам останавливает бричку. Спрашиваю дорогу на Салтынский.

— Сидай, проедем мост да лес, а там и дорогу покажу. Мне-то в другую сторону. Только далековато до Салтыней, верст, считай, двадцать наберется, а транспорт здесь редкий, — словоохотливо говорит дед.

— Дойду и пеши.

— Оно-то так, дойдешь, да не в моде теперича ноги. Вскорости, я так думаю, до сортира на машине ездить будут. Вон на мою бричку и то с насмешкой смотрят. А одинокий пеший человек в нонешнее время, ты не обижайся, милок, навроде чокнутого. Ишь, горбовик какой насудомил, не надорвешься ли?

— Турист я, дедушка.

Сам не знаю, почему говорю так, ибо не люблю этого иностранного слова. Сейчас оно кажется особенно легковесным, напыщенным.

— Туристы, те ватагой ходят. А ты — один. Может, у тебя денег на дорогу нет?

Договорились…

— Тпру-у!

Развилка трех дорог. Справа — сосновый бор.

— Иди, значица, направо по-над лесом, только в лес не забирайся, — дед означает дорогу кнутовищем.

Поначалу сожалею, что река осталась немного в стороне, но сожаление быстро улетучивается, ибо иду вдоль чудесного соснового бора. Величественно и гордо стоят, не шелохнувшись, мачтовые сосны. За спиной — увесистый рюкзак, а идется и дышится легко, свободно. Замечаю вдруг, что мурлычу какой-то мотив. Давненько не бывало, со мной такого! Да и запоешь ли, не вызвав подозрений относительно умственной полноценности, в сутолоке городской, улицы, в автобусе или трамвае? Мурлычу песенку и кажутся мелкими и ничтожными, по сравнению с Природой, с вечностью и удивительностью естества все те житейские треволнения, от которых дома хватаешься за сердце.

Дорога раздваивается. Одна — извилистая, изрезанная колесами телег, притрушенная сеном — уходит правее, в лес, куда дед не советовал забираться. Но дорога очень уж заманчива, и я беру правее. Дорога петляет меж звонких сосен, спускается в зеленые ложбинки, гостеприимно приглашает на лесную опушку, где стоит особняком раскидистый вековой дуб.

Кидаю под дуб рюкзак, падаю навзничь на травяной ковер и, раскинув руки, смотрю в небесную синь. Смотришь в небо минуту, другую — и дух захватывает от высоты. И какие бы тяжелые камни не лежали на душе — скатятся. Ты прикоснулся к вечности, а перед вечностью отступает все. Все глубже проникает взор в неведомое, все дальше и необъятнее синь. Немного кружится голова. И вот ты уже чувствуешь себя частицей мироздания, частью безмерно великого — Природы.

Закрываю глаза и представляю себя птицей, парящей высоко-высоко в небе; тело становится таким легким, невесомым, что, кажется, и в самом деле можешь летать. Чувство, хорошо знакомое с детства. Много позже узнал, что такая поза один из приемов йогов, помогающий быстро расслабиться, снять усталость. Не знаю, но, может быть, в этой позе лежания на траве единство противоречия: земля властно тянет к себе все живое, но все живое тянется и к солнцу, ввысь, в неведомое.

Иду дальше и думаю, что такой дорогой, такими опушками можно излечить множество хворей, порожденных цивилизацией, предметом нашей гордости. Сюда бы тех, пока здоровых, собратьев моих, которые почему-то радуются, нагулявши в курортных местах пару килограммов лишнего веса, и тучных субъектов, предпринимающих дома героические, но малополезные попытки согнать вес. Сюда бы тех, кто пригоршнями глотает лекарства при первом же чихе. О чихе, кстати. Ученые обнаружили любопытное явление: на воле обезьяны не болеют гриппом, но стоит создать им «человеческие» условия жизни, и они гриппуют ничуть не хуже человека. Знатоки утверждают, что свидания с природой (эрзацсвидания, т. е. загородные поездки с транзисторами, возлияниями и последующим метанием пустых бутылок, строго противопоказаны), лечат от ипохондрии, спеси, зависти и вроде бы далее от дури во всех ее проявлениях.