От святого до горемыки - Михаил Жигжитов

Баня баней, а Яков хотя сильно и не верил в бога, но и не обижал его своим безразличием. Особенно он любил религиозные праздники за то, что уж больно хорошо к ним готовились бабы. Настряпают, напекут одна другой лучше. Ну и хмельного припасут хоть отбавляй.

Три дня беспробудно пил Яков Лисин. На четвертый попросил у жены опохмелиться, но та открыла такой хай — не приведи господь! — и выгнала колоть дрова.

Взял мужик в руки колун, а он кажется ему трехпудовым. Потюкал, потюкал — нет мочи. Голова тяжелее зада, так и просится приткнуться в какой угол.

— Разве у суки была когда совесть? Мужик издыхай, а она ему колун в руки! — ругает он жену. Со стоном плюхнулся на чурку, отдышался и закурил. Но курево не помогло, нет никакой мочи. Тошнит, голову разламывает на части. Яков длинно выругался, плюнул на колун и пошел в сарай. Порылся в углу и из-под хламья вытащил черную медвежью шкуру, торопливо засунул ее в куль и, опасливо оглядываясь на дом, в котором раздавался крикливый голос жены, пошел через огород к соседу.

Войдя во двор, он удивленно свистнул. Обычно запущенный, замусоренный после ухода из дома дочерей, он был чисто выметен, выскоблен; то же самое было в сенях и в избе — умыто и ухожено, как у доброй хозяйки.

— Здорово, сусед, ишо раз с праздничком.

Семен вышел из комнаты тоже какой-то обновленный, словно весенняя тайга после дождичка.

— А-а, Якуха! Здоров, здоров, садись.

— Я к тебе по делу зашел.

Семен оглядел друга с ног до головы. Покачал головой:

— Паря, ты уделался!.. Наверно, опохмелиться надо?

— Надо бы, Сеня, а то мочи нет.

Семен достал недопитую бутылку и налил в стакан.

Яков схватил трясущимися руками и одним махом проглотил содержимое. Он долго морщился и тряс головой, потом выдохнул:

— Э, таперь, кажись, ожил.

— Вот и хорошо… Можешь идти к своей Марфутке.

— Не-е, ишо есть дело.

— Какое?

Яков вытряхнул из куля медвежью шкуру.

— Купи. Подарок будет хошь куда.

Семен усмехнулся. «А ведь пьяница-то дело говорит, подарю ей», — подумал он.

— Бери, бери! Как с друга, дорого не запрошу, пару бутылок поставишь, и хва…

Малышев развернул шкуру.

— Это тот медведь, который кончил Егора?

— Он самый.

— А-а! — понимающе подмигнул Семен. — Ты же баил, что по лопаткам стрельнул, а тут ни одной дырочки… Вот дырка от пули в грудь, стреляли в упор спереди, а вот вторая и третья дырки — это пуля прошла сзади и навылет. Значит, двумя выстрелами Петька ухлопал его, а ты не стрелял.

Яков обалдело ухмыляется.

— Дело прошлое, Сеня, не береди мою душу… Сам учил, как ловчее упечь Петьку в тюрьму, и не бай много.

— Но-но! Я ваших делов не знал… только догадывался, что Петькиной вины в гибели Егора и нет…

— Знал и пособлял. А теперь завяжи в узел.

— Да мне-то что! — махнул Семен. — Ладно, ставлю две бутылки.

— Во, паря, спасибо. Своей крале подарочек сделаешь, — подмигнул и показал на стрельцовский дом.

— Тише! — прошептал Семен. — Там сидит…

— Кто? — испуганно попятился Яков.

— Учительша… квартирантка.

— А ты что молчал? Она же все разболтает.

— Ни! — усмехнулся Семен, — Она порядочная…

Яков сокрушенно покачал головой и бесшумно скользнул в сени.

Любовь Семена Малышева к Наталье Стрельцовой расцвела, как сентябрьская тайга, и бесплодно завяла. Они оба поняли, что у Натальи так и не пришла та большая любовь, которая не признает ни стыда, ни преград, ломая все на своем пути, поглощает обоих в своем безумном, глубоком водовороте.

Когда Наталья узнала, что неграмотному Якову Лисину заявление в народный суд написал Семен Малышев, она люто возненавидела своего бывшего ухажера.

Семен понял свою ошибку, но было уже поздно. Он прекрасно знал тот кремень в характере Натальи, об который не раз обжигался и отскакивал прочь.

Семену, может быть, пришлось бы долго мучиться и переживать, но его выручил неожиданный случай.

Приболела его квартирантка-учительница. Он стал за ней ухаживать. То поднесет стакан чаю, то брусничку подсахарит и поставит на табуретку, то где лекарства подаст. Поближе пригляделся — баба как баба. С виду была строгая, а тут, в постели, ничего. Простоволосая, грубоватое, монгольского росчерка лицо сибирячки обмякло, стало женственнее и привлекательнее. По-свойски разговоры завели житейские; она рассказала про свою вдовью жизнь, в которой напрочь отсутствовали розовые денечки, да и откуда им быть — года-то ушли, перевалило за «бабий век». И даже давала понять она, что при случае и не отказалась бы выйти за пожилого, лишь бы он был порядочным человеком.

Ночи под рождество, видимо, всегда бывают колдовскими. Какими они были при Гоголе, такими же дошли и до наших дней. Сел Семен рядом с кроватью Елены Емельяновны. Сначала сумерничали, потом стало темно, собрался было зажечь лампу, но она попросила его не зажигать.

— Я люблю темноту, лучше мечтается.

— А мне приятно сидеть рядом с вами.

— Да?!

— Правда… истинная…

Мягкие женские руки обняли Семена и, притянув, обожгли его…

Вечером Семен Малышев был бобыль-бобылем, а утром поднялся с постели женатым человеком.

Дед Арбидоша не забывал заглянуть к бабке Дарье. Вот и сегодня приковылял к ней с новостями. Запалив свою огромную черную трубку, заговорил он громко, как все тугие на ухо люди.

— Слышь, кума, Сенька-то Малышев жанился, говорят.

— Но и кумуха-черемуха с ним… А на ком леший повесился-то?

— На учительше Омельяновне.

Бабка перекрестилась.

— Слава богу, все же не со сватьей грех делить. Я уж и то баю, что не така баба Наталья, чтоб жить на смеху… Гордыня не дозволит.

Старик попил чаю и молча увалил домой.

— Ты слышала, девка, чо Арбидоша-то баил?

— Слыхала, бабушка, — из комнаты вышла Вера. На красивом смуглом лице появилась грустная улыбка. Бабка Дарья посмотрела на нее и сурово нахмурилась.

— Э, дуреха, отец-то без бабьего обихода в грязи забулькался. Спасибо, хушь нашлась.

— Да я ничего не имею… не…

— Петьке-то чиркни про то, про се.

— Напишу, бабушка, — Вера оделась и направилась на работу в колхозную сетевязалку.

Отворив скрипучую калитку, она с глазу на глаз встретилась с отцом и от неожиданности попятилась назад.

— Здравствуй! — Семен опустил на снег тяжелый узел с вещами и внимательно оглядел дочь. «Верно говорят, что Вера беременна», — промелькнула мысль.

На бледном похудевшем лице дочери все так же блестели большие карие глаза. В них он прочел укор, отчужденность и тоску. У Семена вдруг больно заныло сердце. Ему стало так жалко дочь, что невольно на глазах выступили слезы.