Венецианские сумерки - Стивен Кэрролл

Фортуни провожал ее молча. За порогом дома стояла теплая ночь. Никто не произнес ни слова. Ее пальцы заскользили по перилам лестницы. Он проследил за этими длинными, тонкими пальцами, все еще чувствуя их прикосновение. Они ощупали его, как пальцы слепого, медля то тут, то там, воскрешая омертвевшие нервные клетки, разгоняя застоявшуюся кровь, оживляя целый пласт чувств и ощущений, погребенных под комфортабельной рутиной замкнутого существования. Люси исчезла во внутреннем дворике, нагнулась, проходя под свисающей веткой глицинии, и, засунув руки в карманы, размашистой молодой походкой зашагала прочь. Зная, что ее провожают взглядом, она ни разу не обернулась.

Разумеется, они были двумя половинками единой сходящейся судьбы, и, удаляясь, эта молодая женщина оставила Фортуни не только длящееся ощущение своих касаний, но и некую надежду. Когда калитка захлопнулась и Люси скрылась из виду, Фортуни даже не отказал себе в удовольствии предположить, что явление этого сказочного существа определялось отнюдь не случайностью, а всей долгой историей его рода.

Он прикрыл дверь, свернул в portego и, как юноша после затянувшейся на всю ночь пирушки, отправился в постель, уверенный в том, что сон его будет, как никогда, крепким.

Как добралась до дому, Люси не помнила. Она вошла в квартиру как сомнамбула; ей хотелось отстранить от себя все помехи, чтобы сон длился и длился, чтобы все шло как идет, только бы не проснуться рывком и не обнаружить, что находишься в незнакомом городе.

В нагревшейся за день спальне было тепло; кожу, не забывшую прикосновений Фортуни, все еще пощипывало; Люси буквально провалилась в наркотический сон усталого путника. Закрыв глаза на окружение, она вернулась в разделенную на отсеки гостиную Фортуни, вспомнила, как падала его рука и как глухо шлепались об пол валившиеся с кушетки подушки.

Разбудил Люси лунный свет; луна светила так ярко, что ее можно было принять за уличный фонарь. Или лампу. Люси забыла задернуть занавески, и все в комнате засеребрилось, но было душно, и она распахнула окно, всем телом ощущая прохладу ночного воздуха. Слабое дуновение ветерка, запах канала, растрескавшаяся штукатурка под пальцами — все это означало, что сон кончился, пора встряхнуться и обратить внимание на ночной город. События прошлого вечера всплыли в ее памяти, но Люси странным образом уже отрешилась от них. Та Люси, что слушала, как падают подушки, сделалась чужой; теперешняя Люси вела ладонями по неровному подоконнику и облизывала сухие, чуть пахнувшие граппой губы.

На следующее утро Люси сидела в квартире Марко, погрузившись в меланхолическое молчание. Они составляли музыкальный репертуар, чтобы играть на площади. Люси вертела в руке чайную ложечку, разглядывала содержимое своей чашки, постукивала по блюдцу. Подняла глаза на Марко, вошедшего с кипой переписанных от руки нот. Его кухонный стол был завален нотами с легкой музыкой, оркестрованной для скрипки, фортепьяно и аккордеона. Популярные мелодии, темы из фильмов, клишированный набор из Равеля и Вивальди.

День выдался жаркий, и красная и розовая герань в горшках под окном ослепительно сияла на солнце. Комната была светлой, яркой, и такими же были населявшие ее предметы — Густо-красная чашка, желтые цветы и красочные корешки книг. В соседней комнате стояла на подставке прислоненная к стене скрипка Марко.

— Вот, — сказал Марко, как всегда по-английски, и с улыбкой свалил кипу на стол. — Выбирай не хочу.

Он улыбался, довольный собой, явно радуясь случаю приобщиться ненадолго к миру легкой музыки. Но Люси глядела на цветы и слушала эхо необычных слов, песни на непонятном языке, звучавшей как бы в чужом сне, несшей в себе чужие воспоминания — чьи-то воспоминания, просочившиеся из чужого сна. Она обернулась к Марко:

— Выбирай сам.

Он озадаченно нахмурился:

— А ты не хочешь?

— Я тебе доверяю.

Марко пожал плечами, помедлил, положил ноты на колени и, произнося названия, стал раскладывать листы на полу в две стопки.

Разобрав почти все и не дождавшись от Люси ни слова, он остановился:

— Ты меня не слушаешь.

Она ответила не сразу, словно их разделяло большое расстояние:

— Разве?

Марко покачал головой и уронил оставшиеся листы на пол, глядя, как они разлетаются по полированному мрамору.

— Отложим до другого раза.

— Извини.

— Сама предложила. Сказала, что хочешь.

— Ну да.

— Но не хотела.

Люси покачала головой, Марко облокотился о стол и уставился на нее, словно стараясь сложить головоломку:

— И зачем тогда пришла?

— Сама не знаю.

— Можешь приходить в любое время, — тихо, но настойчиво продолжал он.

— Спасибо.

— Не нужно никаких предлогов.

— Ага.

Марко осторожно взял ее руку, и Люси закрыла глаза, отдаваясь ощущению тепла и уюта. Легонько сжав ее пальцы, он повторил: «Не нужно».

Это были самые откровенные слова, какие до сих пор позволял себе Марко. Люси отняла руку, отметив, какие тонкие у него пальцы — пальцы скрипача, который, по всеобщему мнению, далеко пойдет; как сомкнулись, подобно створкам моллюска, его кисти, замершие на середине стола.

Она беспокойно подошла к окну и уставилась на крыши домов:

— Не жди меня, Марко.

Он посмотрел, как она перебирает листья в цветочных горшках, и ответил, надеясь, что в его голосе прозвучит прямодушное, невинное любопытство:

— Зачем ты это говоришь?

— Потому что ты ждешь.

— Да?

— Ты ждешь меня, Марко. Не надо.

Вот она и сказала. Оба притихли, Марко наклонил голову. Люси снова присела к столу и проговорила, в этот раз очень ласково:

— Ты же сам знаешь — ждешь. А не стоит. Он кивнул, по-прежнему не поднимая головы. При виде того, как он сидит, прослеживая пальцем узоры скатерти, могло показаться, что он никогда больше не заговорит с Люси. Но, закончив это занятие, он с улыбкой поднял голову:

— Но ведь чуточку я тебе все же нравлюсь?

Впервые за все утро на губах Люси мелькнула улыбка.

— Да, нравишься, — ответила она, помедлив на слове «нравишься».

— Тогда разреши мне подождать. Чуточку? — добавил он и едва не рассмеялся, но тут же оборвал себя: — В чем дело, Люси?

— Ни в чем.

Он медленно покачал головой и потянулся погладить Люси по лбу.

— Не надо! — отпрянула она. Она посидела недвижно, потом прервала наступившую тишину: — Прости. Прости меня, Марко.

Почему всегда так? — подумала она. Почему, в конце концов, мы вечно сначала ищем у кого-то поддержки, а под конец на него орем? И как только она задалась этим вопросом, ей вспомнились непослушная дочь, стук хлопнувшей в ночи двери и убежденность в том, что времени предостаточно, успеешь все уладить. Она неожиданно нагнулась и взяла руку Марко:

— Прости. Я не собиралась так дергаться.

Марко, в свою очередь, в упор взглянул на нее, и у Люси не осталось и тени сомнения, что он все знает. Фортуни, казалось, шепчут его губы. Фортуни. Этим все сказано, и можно не продолжать. Он понял. Он увидел больше, чем она думала. Они были ровесники — Марко и Люси. Однако сейчас он показался ей мудрым — о такой мудрости она и не мечтала. Она держалась и наорала на него, как школьница, которая не понимает, что происходит и что она творит. Но она уже выросла из школьной формы, и оправданий больше нет. Марко оставался невозмутим, он знал. Ей стало жутко от подозрения, что он знает ее лучше, чем она сама, и вдруг до нее дошло, что, возможно, она не видела. Смотрела, но не видела. И та мимолетная, полубессознательная мысль: «Сегодня вечером я увижу Марко» — встала на свое место.

В ту же минуту Марко высвободил свою ладонь из руки Люси и вновь обратился к разлетевшимся по полу нотам.

— «Volare»[17]. — Внезапно выговорив это, он улыбнулся. — Все любят хорошие клише. Тебе стоит быть чуточку меньше — как же это говорится? — снобкой насчет этого. Они не глупые, эти песенки, очень даже хорошие. Стильные. — Он ухмыльнулся. — У нас нет таких слов вроде «стильный». Вам очень повезло, что у вас есть такие слова, правда ведь? Ох, до чего ж я люблю английский! Впрочем, разве я уже не говорил?

Тут Люси расхохоталась, а Марко уронил ноты на пол у себя под ногами и объявил, что включает их в репертуар. Взял еще ноты.

— «Прогулка слоненка», это ча-ча-ча. — Он захихикал, прищелкивая пальцами в ритм танца. «Ча-ча-ча» — откуда только берутся такие слова? Поднял другой листок, и глаза его загорелись. — «Держи пять». Моя любимая.

— Нет, — сказала Люси, — моя любимая.

— Твоя? У тебя что, на нее исключительные права?

— Да, и тебе она не достанется. Она — моя любимая. Я могу сыграть ее с закрытыми глазами.

Чтобы подкрепить свои слова, Люси шагнула к старому пианино Марко, склонилась над клавиатурой, закрыла глаза и начала наигрывать песню, которая тут же перенесла ее во времена детства и невспугнутых снов невинности, когда она не знала ни Фортуни, ни печальной музыки, а к инструменту прикасалась только ради забавы. И лишь закончив пьесу, она открыла глаза и торжествующе посмотрела на Марко, словно говоря: «Вот так!»