Чёрная обезьяна - Захар Прилепин

Качнуло лампу в глазах. Перевернулось и зависло в полунаклоне, как ромб, окно. Покрывало на диване красным, шершавым цветком било в самые губы — хотелось поймать его, сорвать со стебля, сжевать…

И вот! И вот! И вот!

И вот всё. Всё. Всё.

Шляпу лампы выровняло, ромб окна встал на место, цветок оказался тряпичным.

Проявилось Алино лицо.

— Дверь была открыта, — сказала она, усмехаясь. — Весь подъезд нас слышал.

Я собрал одежду, она была уже совсем не горячей, а какой-то волглой, будто я раскидал ее во вчерашние лужи.

Носки свои отвратительные натянул.

Какая-то удивительная жизнь настала: ничего не помню, только то, как я с радостью раздеваюсь и как с омерзением одеваюсь, и так непрестанно.

Дверь действительно была открыта. Странно, но показалось, что она нарочно так сделала. Всех призывая… в свидетели.

Изо всех сил улыбнулся Альке, попросил у нее воды — нет; а чаю? — нет; а что мокрое есть дома?.. Встал, сел, постучал пальцами по стеклу, расправил красный цветок на диване, погладил пяткой ворс ковра, в общем, сделал множество разнообразных движений, лишь бы не слышать самого себя.

Надо было срочно выплывать на какой-то другой бережок. Учиться разговаривать на местном языке, а не только камлать всеми частями тела, разговаривая одними гласными, и то не всеми.

Или новый язык создать, пользуясь общими впечатлениями от такой маленькой общей жизни.

…что у нас тут насчет общих впечатлений?..

…эскалатор в метро. Полтора кафе, три прогулки в парке. Гостиница в Велемире. Деревня Княжое.

Негусто крупы для первого отвара.

— Тебе не жарко? — спросил, вскрыв сахарницу и помешав внутри нее сахар маленькой желтой ложечкой.

Аля у плиты наводила какао. Скосилась на сахарницу.

— У? — промычал я.

— Жарко?.. — переспросила она. По голосу было понятно, что даже произнося это, она не понимала смысла произносимого. Подошла к столику, поставила чашку с горячим и густым напитком, взяла у меня ложечку и сама насыпала четыре ложки сахару. Хотя я люблю, чтоб две.

— Да. Жарко, — сказал я, забирая ложечку назад и пытаясь размешать ею сахар в какао.

Аля выдала мне ложку покрупней, не такую симпатичную, бледно-серую. А желтую, снова забрав у меня, омыла над раковиной, насухо вытерла полотенцем и вернула в сахарницу.

— Жарко, — улыбнулась Алька и, как она умела, обеими руками взворошила свою красивую гриву, так что лицо совсем потерялось в волосах.

— Жарко, — повторил я, выпил какао залпом и сырую ложку из стакана засунул в сахарницу, в пару к желтенькой.

— Мне к детям, — объявил я.

— Не надо, — попросила Алька таким тоном, как будто я у нее рвал волосы по одному.

Я покрутил ложкой в сахарнице, чтоб на нее налипло сахару побольше. Желтенькая недовольно пискнула.

— Она не может забрать? — спросила Алька тихо, и что-то меня корябнуло — поначалу я даже не понял что. Потом догадался: Алька впервые назвала ее, овеществила, до сих пор ее не было вообще, никак.

Алька обняла меня за шею и прикусила за ухо.

— Нет, — ответил я. — И ночевать я все равно домой пойду, — и снова помешал ложкой в сахарнице.

Аля застыла. Показалось, что она еще раз хочет укусить меня за ухо, но на этот раз, не разжимая зубов, резко рвануть на себя.

— Тогда сейчас иди, — процедила она.

Несколько секунд, облокотившись напряженными руками на мои плечи, не дыша, ждала моего ответа, но, не дождавшись, резко оттолкнулась и выпрямилась. Стояла за спиной, как моя тяжелая тень.

Не глядя на нее, я поднялся и прошел в прихожую. Хорошо, что у меня ботинки без шнурков. В такой ситуации нет ничего хуже, чем сидеть и завязывать шнурки. А если еще узел…

Натянув обувь, услышал из кухни странный звук: сначала что-то резко высыпалось, а потом враздрызг зазвенело.

Это Алька вывалила в раковину ложечки, а заодно и слипшийся сахар высыпала.

Больше никаких звуков.

Было ясно, что она стоит у раковины и смотрит перед собой, куда-то в полку с чистой посудой, всем существом требуя, чтоб я подошел и обнял ее за плечи.

Тогда б она меня минуты через три простила.

Я вышел в подъезд.

Алька включила воду, и она потекла в сахарную горку. Сначала сахар, налипая, взбухал и темнел, а потом вдруг развалился и комками поплыл в сток.

На улице я пел песенку.

По дороге медленно проехали поливальные машины, ничего не поливая.

С минуту, чуть прихрамывая на больную ногу, я ковылял за ними, ожидая, что они включат свои усатые фонтаны и окатят меня как следует.

Налетел на молодую маму с сигаретой в зубах, свободной рукой она толкала коляску, в коляске лежал голый, покрытый равномерной хрусткой коркой младенец.

Сигарета выпала, младенец открыл глаза, лишенные ресниц.

Меня обозвали.

Вошел в подъезд, сел возле двух так и не прибранных туфель, поставив одну слева, а вторую справа от себя, и заплакал.

Ничего, это пройдет. Переживешь, это ж ты о себе плачешь. Только о себе.

— А меня можно проверить? — в третий раз спросил я, выслушав сначала удивленный, потом ироничный, потом раздраженный ответ профессора.

— Ты хочешь людей убивать? — спросил он, помолчав.

— Нет. Но я их ненавижу.

— Убивать хочешь? — спросил он, издеваясь.

— Нет.

— Не отвлекай тогда меня.

— Да что ж это такое! Я не договорил! — крикнул я в трубку, услышав гудки.

«Сейчас я тебе покажу, сейчас я тебе устрою», — повторял я неведомо кому, одеваясь.

Одна брючина все норовила обнять вторую, у рубашки всюду была изнанка, проездной на метро упал на пол и пропал. Ползал на четвереньках и рычал, разыскивая его.

Там оставалась одна поездка.

В метро почесывался от нетерпения, как наркоман. Девушка с книгой, родинка над губой, отсела при первой возможности. Смотрел на нее, желая, чтоб освободилось место рядом — я б уселся туда. Ты что, думаешь, твоя родинка обладает большой ценностью? Все хотят на ней жениться?

Иногда девушка строила нарочито рассеянный взгляд и скользила глазами по вагону, в том числе по мне, с целью еще раз убедиться, что я наркоман. Тогда я начинал чесаться еще злее, кожа черепа хрустела под ногтями…

В итоге едва не проехал свою станцию.

Нырнул в переход, схватил какого-то мелкого пацана за руку:

— Пойдем, хочу тебя спросить.

Тот упирался и попискивал, я тащил.

На свету обнаружил вдруг, что это взрослый человек неместных кровей, глаз не видно, во рту три зуба. Выбросил его ладонь из руки.

Выбежал на свет, шел быстро, невыносимо хотелось дождя.

Почти добежал до Фрязинской набережной — решил пройтись, прежде чем зайти к профессору, подышать, обдумать всё.

Шел и повторял: «Обдумать всё… А в каком возрасте я потерялся… Обдумать всё… В каком!.. Обдумать!»

Натолкнулся на двух мужчин, не глядя извинился. Пошел дальше, куда-то спешил еще десять метров, потом очнулся. Бережно повернул голову к тем, кого толкнул, они не смотрели на меня: профессор и еще кто-то рядом с ним. Показалось, что этот второй упирается, не хочет идти… И движется странно.

Нагнал их, обежал, встал на пути.

У профессора кривились губы, как будто он гонял во рту туда-сюда нерастворимую таблетку.

— Здравствуйте, — сказал я торжественно.

Профессору я решил руку не подавать, это показалось мне несколько неприличным, а вот его молодому спутнику протянул раскрытую пятерню. Она висела в воздухе, чуть подрагивая тяжелыми пальцами, похожая на кусок теста.

В ответ мне руку не дали.

В растерянности я посмотрел сначала на профессора, тот прекратил катать таблетку, но не ответил мне ни взглядом, ни словом, а потом в лицо его спутника.

Оно было совершенно невменяемым.

Я успел подумать: «…взрослая особь… держит втайне… проводит опыты…»

Профессор чуть дрогнул губами и произнес три фразы, словно выложил три тяжелые монеты:

— Это мой сын. Он сумасшедший. Мы гуляем.

Сидел на кровати, двигал телефон ногой по полу.

К вечеру в квартире духота стояла такая, что подбородок прилипал к груди. Под мышками, в рыжих зарослях, всё время текло. И даже лобок стал сырой, потный и чесался — будто до этого им долго терлись о забор.

Открыл форточку, но сквозняк подтекал еле-еле, как мазут.

Последние дни появилась привычка не закрывать дверь в квартиру…

Прилягу на кровать, потом чувствую беспокойство: встаю, проверяю — не пришло ль оглоедам в голову завернуть язычок замка… Нет, открыто.

В темноте бреду обратно, спотыкаясь и высоко поднимая ногу с залепленным ногтем.

Где-то тут была распахнутая дверь в комнату, ничего не вижу.

Выставил вперед руки, чтоб не удариться лбом о дверь. Медленно шел, совершенно слепой, и тут получил обидный деревянный удар в переносицу — как раз дверью. Я пропустил ее ровно промеж выставленных рук и встретил лицом косяк, стоявший в темной засаде. Выругался, отпихнул дверь, она стукнулась о кресло в прихожей, вернулась и ударила мне по пятке. Дико отдалось в больном пальце.