Золото Каддафи - Никита Филатов

Теперь первым нарушил молчание Карцев.

— А вот я бы душ сейчас принял. Холодненький. Можно даже без мыла, — мечтательным голосом произнес он.

— Да уж, конечно, Петрович, пованивает от тебя, — мстительно подтвердил Николай.

— Хватит, парни! — Иванов опять посчитал, что необходимо вмешаться. — Благодарите Аллаха, что хотя бы просто умыться дали.

— Вот доберусь до гостиницы, и первым делом…

«Интересно бы знать, — подумал Иванов, — когда и как мы туда теперь доберемся. И доберемся ли вообще куда-нибудь…»

В деревне, спрятавшейся среди барханов, они оказались перед самым рассветом. И первым делом Михаилу Анатольевичу бросилось в глаза, что охрана тут поставлена весьма профессионально.

Колючей проволоки и противотанковых надолбов, конечно, не наблюдалось. Однако сплошная, хотя и не слишком высокая каменная стена, почти сливающаяся по цвету с песками пустыни, окружала поселение со всех сторон — так, чтобы через специально приспособленные бойницы можно было просматривать и простреливать все подходы. Поперек дороги при въезде в деревню лежало два самодельных бетонных блока. Не хватало разве что традиционного минарета, на котором обычно оборудуют наблюдательный пункт.

— Мечети здесь, в принципе, нет, — объяснил Оболенский соотечественникам. — Местные жители в основном — не мусульмане, у них свои какие-то старые верования…

Местные жители оказались как на подбор очень смуглыми, почти чернокожими. Во всяком случае, те, кто вышел встречать ранних и, судя по всему, нежданных гостей на деревенский КПП. Трое юношей и мужчина постарше, одетые в просторные, длинные белые рубахи, не выпуская из рук автоматов Калашникова, в настороженном молчании рассматривали и сам грузовик, и трофейных верблюдов, которых было решено увести за собой после стычки с кочевниками.

— Как бы стрелять не начали с перепугу.

Однако обошлось. Пока Сулейман о чем-то разговаривал с вооруженными людьми на контрольно-пропускном пункте, Оболенский успел даже вкратце пересказать своим спутникам то, что узнал по пути от ливийца.

По его словам, жители этой деревни принадлежат к оседлым представителям народности загава, поддерживают своих суданских соплеменников, сражающихся против правительства, находятся на стороне полковника Каддафи и постоянно воюют с кочевниками-бедуинами.

Мужская половина населения деревни занимается отгонным скотоводством — держит в основном овец и коз. Женщины заняты помимо домашних забот земледелием — выращивают овощи, пшеницу, ячмень и финиковые пальмы.

В этом, собственно, по словам Оболенского, и заключалась причина конфликта оседлых загава с соседями — кочевниками из племени ризегат, то и дело пытавшимися проникнуть в Ливию из Судана. Первые столкновения между ними произошли во время тяжелых засух, в восьмидесятых и девяностых годах, когда ризегат, не признающие границ и права собственности на землю, попытались гнать свои стада через пастбища и наделы загава, однако получили отпор. Поэтому, спустя десятилетие, во время беспорядков в суданском Дарфуре воины именно этого племени составили основную силу ополчения «Джанджавит». При поддержке властей они развязали против дарфурских загава настоящий массовый террор — да такой, что счет убитым, раненым, замученным пытками и изнасилованным мирным жителям пошел на десятки тысяч. Еще некоторое время назад насилие редко выплескивалось на ливийскую территорию — режим Муаммара Каддафи имел в своем распоряжении достаточно сил и желания, чтобы защитить своих граждан. Но с началом восстания на востоке страны контролировать этот район стало некому, и деревни оседлых загава перешли на осадное положение…

Судя по тому, что спустя приблизительно полчаса их все-таки пропустили в деревню, Сулейману удалось о чем-то договориться с местными ополченцами. Правда, для этого потребовалось появление какого-то пожилого мужчины с седой бородой — видимо, одного из старейшин. Как бы то ни было, гостям позволили вместе с грузовиком и верблюдами пересечь контрольно-пропускной пункт, предоставили крышу над головой и даже принесли поесть.

— Ты зачем убил моих людей, Саид? — суровый голос Николая выдернул Иванова из полудремы.

— Стреляли…

«Интересно, — подумал Михаил Анатольевич, — нынешняя молодежь хотя бы представляет себе, из какого это кинофильма?»

— Все в порядке? — спросил он, открывая глаза.

— Пока вроде тихо, — ответил Оболенский, опускаясь на расстеленный ковер.

Вчера в стычке с кочевниками он проявил себя молодцом. Не струсил, не растерялся. И не промазал. Нет, все-таки хорошо у нас военных переводчиков готовят…

— А где товарищ Сулейман?

— Занимается бизнесом. — Оболенский вытянул ноги и взял с блюда несколько фиников.

— Хочется верить, что речь не идет о нашем грузе.

— Нет. Сулейман всего лишь продает местным жителям наших верблюдов.

— Я так и знал! — печально отозвался Николай Проскурин.

— Мне, между прочим, тоже доля причитается, — напомнил Карцев.

— Тебе-то за что, Петрович?

— Как это, за что? Ты слышал, командир? Как это, елки зеленые, за что?

— А местные жители не боятся, что этих верблюдов узнают друзья или родственники бывших хозяев? — поинтересовался Иванов.

— Нет, они не боятся. — Оболенский покачал головой. — Тут, в пустыне, законы свои, так что…

— Делить выручку будем честно и по справедливости, — вернулся Карцев к разговору о деньгах.

— Делить будет нечего, — разочаровал его Оболенский.

— Как это нечего?

— Бартер, — загадочно и коротко ответил переводчик.

Что именно он имел в виду, стало понятно, только когда вернулся Сулейман.

— Сегодня мы поедем дальше, — сообщил он своим русским спутникам.

Выбрав место подальше от входа, у самой стены, ливиец прислонился к ней спиной и почти сполз прямо на глиняный пол. Только теперь стало ясно, что за прошедшие ночи и дни ему досталось значительно больше, чем всем остальным. Ели бы не сигареты с запретной травой, сладковатый дым от которых сопровождал их теперь почти неизменно, он не выдержал бы многочасовые перегоны за рулем — по бездорожью, в темноте и в постоянном напряжении. Поэтому, наверное, никто и не стал донимать человека вопросами, куда и каким образом предстоит выдвигаться.

— Тебе надо поспать, Сулейман.

— Да, сейчас… — Ливиец протянул руку и выложил на ковер перед Оболенским небольшой тряпичный сверток. — Это новые документы. Я их выменял на верблюдов, только пришлось еще немного доплатить. Американскими долларами…

Видно было, что каждое новое слово по-русски дается ливийцу с трудом. В конце концов, он перевел усталый взгляд на Оболенского и заговорил на родном языке:

— Но за это они нам дадут еще старый джип. Я его посмотрел. Джип, конечно, разваливается на ходу, но другого приличного транспорта у них нет. Только ослики…

Сулейман собрался с силами и продолжил:

— Нужно будет не забыть пустые бочки. И машины раскрасить. Они все должны принести…

После этого ливиец закрыл глаза и провалился в глубокий сон.

— Ну, чего он сказал, господин переводчик? — полюбопытствовал Алексей Карцев первым после непродолжительной паузы.

— Что там за документы? — почти одновременно с ним спросил Коля Проскурин, показывая на сверток.

— Сулейман говорил, что теперь мы поедем на двух машинах. То есть у нас появляется какой-то джип. Очень старый автомобиль — но вроде бы на ходу. А еще говорил про какие-то пустые бочки, про какие-то украшения… — Оболенский взял в руки сверток и начал разматывать грубую ткань: — Ого, нет, ну надо же! Все-таки у него получилось.

Сверху в свертке лежали четыре паспорта.

— Синьор Джованни Ортолани, — торжественно, хотя и вполголоса, провозгласил Оболенский, — гражданин солнечной Италии…

Он осмотрел всех собравшихся долгим взглядом и остановился на Иванове:

— Это будешь, наверное, ты. Поздравляю!

— Спасибо. — Иванов сразу принялся изучать документ.

— Синьор Себастьяно Маринео… — продолжил Оболенский. — Прошу!

— Ага, — поблагодарил переводчика Карцев. — Слушай, но тут фотография не моя?

— А откуда тут взяться твоей фотографии? — вполне резонно парировал Оболенский.

— Почему я тогда Маринео?

— Потому что на Ортолани ты не похож абсолютно.

— А на этого типа я похож, что ли?

— Ну, в какой-то степени, — пожал плечами Оболенский.

— Ладно тебе, Петрович, выделываться, — посмотрел через плечо приятеля Проскурин. — Думаю, что для местных арабов мы все, европейцы, на одно лицо. Как китайцы для нас.

— Да уж, будем надеяться, — недоверчиво покачал головой Иванов.

— Николай, — обратился к Проскурину переводчик. — Николай, ну, а мы с тобой теперь получаемся египтянами.