Повторение судьбы - Вишневский Януш Леон

Это было необычно. Она очень редко так говорила о себе. Так непосредственно и откровенно. Видимо, в этот раз она была в исключительном настроении. Марцин гадал, что могло быть причиной этого – жасминовый чай или вино. В их беседах интимные признания с ее стороны случались крайне редко, только в ответах на его вопросы, и были очень немногословны. Впрочем, он не испытывал острой потребности знать ее прошлое – до их виртуального знакомства. Он заметил, и вскоре это стало его восхищать, что она умеет описывать себя, не написав ничего, что выдвигало бы ее личность на первый план. Когда знаешь, какие книги читает человек, кто для него авторитет, что более всего удивляет его в родителях, как он проводит свободное время, какую слушает музыку, какие стихи знает на память, что его возмущает, что трогает, о чем он мечтает, этого оказывается вполне достаточно.

Спустя два месяца Марцин знал, какую она слушает музыку, какие читает книжки, какие цветы ей нравятся больше всего. И он покупал те же книги. Слушал ту же музыку. Благодаря ей он снова заметил, что в мире существуют цветы.

Она тоже никогда не расспрашивала его ни о чем, что непосредственно относилось к его биографии. Но всегда так умела направить разговор, что он и без расспросов рассказывал о себе. Уже одно это было необычно. До сих пор ему казалось, что со времени визитов к психиатру – но это было совсем другое – его жизнь по-настоящему никого не интересовала. Кстати, он сам замечал, что в его жизни нет ничего интересного. Она первая принялась его разубеждать. Даже то, что он происходит из маленькой подхалянской деревни и живет там, было для нее чем-то необыкновенно интересным, достойным зависти. В одном из мейлов она написала:

Как тебе повезло: ты живешь в месте, о котором я всегда мечтала. Может быть, потому, что моя мечта не исполнилась, а теперь уже никогда не исполнится, я идеализирую деревню, и у меня идиллическое восприятие ее. Мне кажется, что в деревне царит спокойствие. Все знают, чего от них ждут, каждый знает свое место, а ежели кто забудет, то ему тотчас же напомнят. Когда деревенские видят что-то, чего видеть не положено, то просто отворачиваются. Если какие-то надежды не исполняются, они их корректируют. В деревне все на виду, и потому люди обречены на то, что я ценю больше всего, – на откровенность. В деревне трудно сесть в машину, такси или автобус, переехать в другой район и изображать там кого-то, кем ты на самом деле не являешься.

Деревня у меня ассоциируется с покоем и приятием жизни: если невозможно иметь больше, следует удовлетвориться тем, что есть. И для меня это прекрасно и необычно. Согласие с собой, несущее спокойствие. Быть может, потому, что я прекрасно знаю, как это бывает, когда человека пожирает и отравляет тоска по тому, что он НИКОГДА не будет иметь, поскольку находится он там, где иметь это невозможно…

Когда он написал ей, что для большинства горожан жизнь, подобная той, какую ведет он, кажется невыносимо банальной и одна мысль о возможности «ссылки» в такое место их ужасает, ассоциируется с наказанием, которого они не заслужили, она ответила всего одной фразой:

Радуйся, Марцин, что к тебе не ссылают таких людей.

Однажды он спросил, где находится компьютер, с которого она с ним разговаривает. Ответ пришел минуты через две.

Мы находимся – потому что когда я пишу тебе, то в мыслях усаживаю, хочешь ты того или нет, на стул рядом с собой – в маленькой комнатке без окон, где стоят другие компьютеры; тонкая деревянная стенка отделяет ее от конюшни. Настоящей конюшни, где пахнет конским потом и сеном! Когда я нахожусь в этой комнатке одна или когда в ней становится тихо, вдруг можно услышать ржание. А иногда какая-нибудь лошадь бьет копытом по стене. Разве это не гениально и не чудесно – разговаривать на чате о лошадях, находясь в такой близости от них? Ну скажи сам, Марцинек? Можно, я иногда буду называть тебя Марцинек?

Для меня после дома здесь самое главное место в мире. И конюшня за стеной в гораздо большей степени, чем эта комната. Восемнадцать лет назад сюда, где была еще только крохотная конюшня на двух лошадей, в воскресенье привез меня отец. После того воскресенья моя жизнь изменилась. Я росла в этом месте, тосковала по нему, когда надолго уезжала из Цехоцинека.

Каждый раз перед отъездом, и так бывало не только в детстве, я припасала маленький полотняный мешочек, наполненный запахом этого места. Мешочек этот был для меня амулетом. Когда я тосковала или кто-нибудь обижал меня, я доставала его и нюхала. Он успокаивал меня и давал чувство безопасности.

Ты тоже так реагируешь на запахи?

Здесь я впервые влюбилась, здесь рассказывала лошадям, каждой в отдельности, о своей любви и здесь же рыдала – тоже с каждой лошадью по отдельности, – когда он предпочел мне другую. И здесь же примерно через год громко смеялась над собой: как можно было влюбиться в такого дурака?! Но лошадям я уже не стала рассказывать про свою глупость. Хотя уверена, что они, наверное, тоже бы посмеялись.

Сюда я приезжала из Познани радоваться после сдачи экзаменов, сюда пришла поплакать, когда умер отец. Благодаря этому месту я смогла вынести свое горе. У мамы не было и до сих пор нет такого места. Здесь случилось…

Тут мне хорошо. Просто необыкновенно хорошо.

Я могла бы установить Интернет дома. Но не хочу. Потому что приезды сюда для меня… это событие. И не только из-за конюшни за стенкой и мира за экраном монитора. Они дают мне ощущение нормальности.

С того первого дня многое изменилось. Здесь появились огромный паддок, уютная конюшня на тридцать лошадей, зал с прожекторами под потолком, маленькая гостиница со столовой и настоящая деревенская корчма, отделенная от зала стеной из стекла. С недавних пор корчма соседствует с небольшой комнатой, где хозяин поставил несколько компьютеров и установил постоянную связь. Благодаря этому на рекламе при въезде в Цехоцинек он смог добавить «internet c@fe». Сейчас это страшно модно и современно. И обязательно должно писаться через @. Хозяин этого рая – пан Михал. Физик по образованию, влюбленный в лошадей и любимый ими, выдающийся специалист по лазерам, лучший и единственный друг моего папы. Пан Михал – мой крестный отец.

Возвращаясь к твоему вопросу – в этой комнате рядом с конюшней и моей лошадью, которую я знаю и обнимаю уже десять лет, стоит мой компьютер, с которого и пишу тебе, виртуально усаживая тебя на стул рядом с собой. Иногда, когда ты напишешь что-нибудь особенное и у меня появляется такое желание, я ласково дотрагиваюсь, разумеется виртуально, до твоей руки…

P. S. Это не совсем правда, что конюшня для меня важнее комнаты. В последнее время в некоторые вечера комната эта стала гораздо важнее.

P. P. S. А где ты садишься за свой компьютер, чтобы разговаривать со мной? Тоже рядом с лошадьми?

Марцин перечитывал этот фрагмент несколько раз. Он специально не отвечал на ее вопросы, чтобы написанное не ползло по экрану наверх и не исчезало. Он тогда еще не умел ни удержать текст на экране, ни скопировать его. Он знал, что это возможно, но не знал как. Марцин не хотел ни на секунду отойти от компьютера и потому залез в стоящую под столом корзину для бумаг, извлек оттуда смятый листок и стал лихорадочно переписывать текст Эмилии. Хотя впоследствии она писала ему ласковые слова – с какого-то момента для него каждое ее слово было исполнено нежности, – но этот «первый раз» он запомнил. Он до сих пор хранит этот мятый, в пятнах листок, как драгоценность, в запертом ящике письменного стола. Вместе с пластинкой Мейси Грей, двумя альбомами Чижикевича и томиком лирики Аполлинера.

Когда он ответил, что разговаривает с ней, сидя в кабинете в своем музее, она пришла в восторг. Она развеселила его и привела в прекрасное настроение, написав:

Разве это не гениально? Ну сам скажи! Такая встреча современности и истории (я не имею в виду твой возраст – упаси боже! Меня всегда интересовали мужчины много старше, правда, чуть помоложе лемковских икон, но старше Интернета). То, что ты сидишь в комнате над иконами восемнадцатого века и щелкаешь по иконке двадцатого, а я нахожусь в деревянной хате и чувствую запах конюшни, и при этом мы с тобой разговариваем, это же… это просто феноменально.

Когда-то, когда я была младше, мне страшно хотелось жить в эпоху Людовика XVI. Все из-за французских книжек, которых я начиталась (в оригинале) во время учебы. То время ассоциировалось у меня с романтичностью, а я безумно романтична. Но и не только поэтому.

Внимание, внимание! Сейчас последует порция эксгибиционизма. Предупреждаю!

Ты не поверишь, это просто детские глупости, но это и из-за груди. Моя грудь идеально подходит для платьев, которые носили женщины в ту эпоху. А может даже, она немножко больше. (Раз в месяц в течение нескольких дней даже много больше.) Мне казалось, что это прекрасное и возбуждающее ощущение, когда ты наблюдаешь, как вид твоей груди действует на мужчин. Но то были мои баснословные времена. Они давно прошли. Иногда мне кажется, что это было даже до Людовика XVI…

Сейчас я хочу жить только в это время. В наше. С Интернетом в музее и компьютером рядом с конюшней. С недавних пор я знаю, что это тоже может быть очень романтично…

Ты сделаешь несколько фотографий твоих икон? Особенно Луки? Ты доставил бы мне огромную радость…

P. S. Мы с мамой вчера перерыли коробки с пластинками, что стоят под кроватью. И я нашла! Я вспомнила, где она есть! Когда-то, еще до… до Интернета, я была в языковом лагере в Бещадах. В один из дней мы с французами поехали в этнографический музей в Санок. Французы обожают этнографические музеи-заповедники. Но некоторые были разочарованы. Отправляясь в Польшу, они думали, что вся она – один огромный этнографический заповедник.

В одном из залов были выставлены иконы (там их больше двухсот, но ты, наверное, знаешь это лучше меня). И среди них лемковские, какие есть у тебя в музее. Помню, я была очарована увиденным и в память об этом купила пластинку с церковной музыкой. Мужской хор «Октоих» – так он называется. Четырнадцать мужчин, которыми дирижирует пятнадцатый, исполняют православные церковные песнопения. Поют они так, что дух захватывает. Сперва мы прослушали пластинку с мамой. Потом я выключила свет, зажгла свечи, откупорила бутылку вина, закрыла глаза и… поплыла в кайфе. При исполнении двадцать четвертого фрагмента, последнего на пластинке, я ощущала себя как одна из тех святых дев на иконах. Я заслушалась. Чувствовала упоение. Вот только была я слегка под хмельком и полна эмоций, отнюдь не приличествующих святым девам.

А ночью мне снилось, что я засыпаю на ледяном полу монастыря вместе с монахами из фильма «Имя розы» и что ко мне подходит Шон Коннери, снимает рясу и укрывает меня ею. Потом мы молились вместе. Очень это была странная молитва. Он все время говорил: «Я недостоин», а я отвечала, дотрагиваясь до его лица: «Но скажи только слово». Сейчас сны у меня все насыщеннее, и я получаю от них все больше удовольствия.

P. P. S. Я хотела бы как-нибудь послушать этот хор с тобой вместе. Лучше всего у тебя в музее и сидя совсем рядом.