«Белая чайка» или «Красный скорпион» - Константин Кирицэ

— Поскольку речь идет о пропаже, а не о потере, может быть, вы кого-нибудь подозреваете… Обслуга гостиницы…

— О нет, только не это! — прервал его архитектор. — Я ежегодно приезжаю в эту гостиницу, персонал не меняется, а у меня никогда ничего не пропадало. Я абсолютно доверяю служащим этой гостиницы, до последней горничной…

— Как угодно… Значит, обслугу мы исключаем.

— Видите ли… — прежде чем продолжить фразу, архитектор несколько раз сглотнул, — я не думаю о краже в подлинном смысле слова. Точно так же и о розыгрыше. Мне кажется, скорее здесь имело место… Быть может, кто-то из жильцов испытал искушение… был до такой степени зачарован…

— Кого вы конкретно имеете в виду?

— О, нет. Сам по себе факт, что табакерка вызвала чье-то восхищение, еще ничего не значит. Например, господин Энеску, у которого очень развитый, пожалуй, даже утонченный эстетический вкус… или господин Винченцо Петрини, знаменитый коллекционер…

— Когда вы обнаружили исчезновение табакерки? — неожиданно спросил Тудор.

— Когда я уходил на пляж, она еще была… Но, поскольку я не имею обыкновения курить после купания, а тут еще этот жуткий, нелепейший случай, я обнаружил ее пропажу всего несколько минут назад. У меня впечатление, что она исчезла на пляже…

— Да… — подумал вслух Тудор. — Господин Винченцо Петрини не в состоянии…

— Позвольте! Позвольте! — встрепенулся архитектор. — Я не желаю, чтобы вы подумали, будто я намекаю на господина Владимира Энеску. Господин Жильберт Паскал тоже восхищался табакеркой, но это ни малейшим образом не означает…

— Именно о нем я и подумал! — ответил Тудор. — С самого начала.

Архитектор Дориан помолчал в замешательстве, а затем произнес:

— Значит, вы можете вообразить, что…

— Нет… — перебил его Тудор. — Именно в силу своей ответственности я опасаюсь выносить необоснованные обвинения. Я подумал о другом: может, вы забыли табакерку в номере господина адвоката Паскала несколько минут назад.

Архитектор Дориан с надменным видом поднялся из кресла:

— Это инсинуация, и само по себе…

— Ну, что вы! — строгим голосом успокоил его Тудор. — Я лишь напомнил об обычном дружеском визите, который вы нанесли господину адвокату Паскалу.

— То есть?.. — снова попытался возмутиться архитектор Дориан. — А, понимаю. Вероятно, вам сообщил господин Энеску…

— Пока не имел чести с ним познакомиться, — улыбнулся Тудор, — в этом отношении можете быть спокойны. Вы сами нам сообщили. Включая то, что хотели бы скрыть.

Вместо того, чтобы с вызывающим видом покинуть холл, как ему хотелось в первый момент, и как того ждал Ион Роман, архитектор Дориан предпочел вновь усесться в кресло. Господин Тудор избавил его от неприятных догадок, прямо спросив:

— Вас очень беспокоит кража со взломом, совершенная этой ночью в столице?

— Ужасно! — ответил архитектор Дориан, решив больше ничего не изображать.

— Вы тоже член Административного совета общества «Универсал»?

— Более того! — подтвердил Дориан дрожащим голосом. — Я один из поручителей, подписавших договор. Если общество обанкротится, условия договора буду обязан выполнить я, что означало бы…

Архитектор смог вовремя сдержать себя.

— В таком случае, — продолжал настаивать Тудор, — вы имеете право или обязаны сообщить нам некоторые подробности договора.

— Это невозможно! — после секундного размышления отрубил архитектор. — Кроме того, даже я не знаю многих подробностей. Понимаю, это покажется странным, но это правда. В тексте договора некоторые детали не упоминались… Но я надеюсь, что кража со взломом всего лишь злая шутка…

— И все же возникает весьма странный вопрос, — сказал Тудор. — Поставив свою подпись, вы стали поручителем договора, который был чреват для вас риском, и, судя по всему, огромным. Банкротство, как вы сказали, на самом деле можно было бы обозначить еще более суровым словом — «крах»…

Явно волнуясь, архитектор снова поднялся из кресла, а Тудор продолжал свой вопрос:

— Совершенно непонятно, как человек может идти на риск банкротства или тем более краха, не выдвинув перед другой стороной определенные условия, которые бы такой риск оправдывали…

— Считайте, что это было пари, да так оно и было на самом деле! — сказал архитектор Дориан гоном, свидетельствующим о намерении завершить беседу.

— А я и не пытаюсь считать по-другому, — улыбнулся Тудор. — Однако любое пари является результатом двух противоположных мнений… а в данном случае одно из этих мнений остается загадкой…

— Я думаю, вы понимаете, — выговорил архитектор Дориан, вновь обретя спокойствие, — добровольный характер нашей беседы, равно как и ее серьезный характер. Даже если бы я был уверен, что, раскрой я условия договора, грабитель был бы схвачен, даже если бы и вы были этом уверены, никто не смог бы меня обязать говорить. Единственное мое обязательство — соблюдать то, что я подписал. И все.

— Понимаю… — был вынужден признать Тудор. — Но все-таки у нас есть оправдание — эту беседу начали не мы. Что же до вашей жалобы…

— Я ее снимаю! — решительно заявил архитектор. — Если совершенная в Бухаресте кража со взломом не злая шутка, то табакерка теперь — всего лишь песчинка в море. Следовало бы ее выкинуть в окно, чтобы на час пораньше узнать, стоит ли она чего-нибудь. И он ушел, не попрощавшись.

— Сразу пришел в себя, когда ему приставили нож к горлу. Явился мартышкой, а ушел гордый, как лев. Почему им так нравится слушать, как их отчитывают?

Сыщик ждал какого-нибудь ответа — согласия, несогласия — любого. Но Тудор молчал. Никакого ответа у него не было. Дело о краже в столице принимало громадные размеры и значительно усложнялось. Оставались и другие вопросы. В душе потихоньку поселилось слепое, гнетущее беспокойство.

22.35

От лампы рассеивался бледный свет и удушливый запах газа. Газ чувствовался и там, куда свет не достигал. Владимир Энеску искал укрытия от страхов, принесенных бурей, в своих записках. Он склонился над дневником и почти два с половиной часа исступленно исповедовался, не обращая внимания на то, что происходит вокруг. Пока ручка не выпала из рук и не возникло чувство, что его собственное тело становится чужим. В чем был, не раздеваясь, он бросился на кровать, как будто ожидал просветления, ответа, мысли. Он знал, почему больше не пишется. Властно надвинулись тяжелые воспоминания, вызывая слабость в коленях и озноб… В памяти воскресла картина распростертого на песке трупа, и он, будто наяву, увидел перед собой искаженное ужасом лицо, с которым его друг уходил в небытие, увидел его ноги, стройные, почти женские, с чуть заметными багрово-синими кольцевидными пятнами внизу у лодыжек.

Может быть, об этом следовало написать в газету?.. Он с трудом встал с кровати и пошел к двери. Показалось, что он слышал стук, когда работал, но тогда никого не хотелось видеть. Он осторожно, почти бесшумно открыл дверь, посмотрел по сторонам. По концам коридора висели тусклые лампы, которые лишь сгущали темноту и придавали ей еще большую загадочность. Ему показалось, что, двинься он по коридору, его тело натолкнется на невидимые препятствия. Мрак между двумя источниками света был непроницаем, а стоявшая тишина казалась тяжелой, грозовой. Он вернулся в комнату и подошел к окну, но выглядывать не стал. Смутно воспринимал: шум машин, приглушенные сигналы, отблеск фар, странные тени, походившие на дозорных. Он был уверен, что случилось что-то очень серьезное и желал оставаться в неведении как можно дольше, чтобы стать последним, кто узнает о происшедшем. Он привык, или, может быть, приучила профессия, откладывать открытие жестоких, горьких истин даже тогда, когда в их бесспорности легко было убедиться, откладывать до последнего, может быть, затем, чтобы не попасть в ловушку предвзятости. Иногда ему казалось, что между его воображением и логическим восприятием заключен договор, по которому последнее могло включаться в игру лишь тогда, когда воображение уставало.

«Идиоты! — говорил он сам себе. — Сиюминутные открытия. Но что же все-таки случилось, раз там такая суета?» Он снова почувствовал, как начинают дрожать колени, а липкий пот покрывает все тело. Стало жарко. Он со злостью сорвал с себя свитер. Рубаха вымокла до нитки, ее следовало сменить. Шкаф стоял у двери. С непонятным сожалением Владимир Энеску отошел от окна. Лампа начала коптить. Света она больше не давала, ее чадный огонек отбрасывал одни только тени, подобные сгусткам тьмы.

Дверь шкафа была заперта. Он не помнил, запирал он ее или нет, не помнил и где ключ. В карманах ключа не было, в замке дверцы тоже, может быть, он его оставил на столе или на какой-нибудь полке, куда-нибудь засунул или потерял на пляже. Надо было взламывать дверцу. Стараясь не слишком шуметь, он приставил левое плечо к одной створке, взялся правой рукой за другую и стал пытаться их раскрыть, постепенно наращивая силу. Дверцы поддались неожиданно и с большим шумом. Раздался металлический щелчок замка, а затем, словно эхо, послышался другой, странный звук. Не эхо… Тихо стучали в дверь номера. А за окном, казалось, собиралась новая буря. Под вспышки ослепительных молний все ближе и ближе раздавались оглушительные раскаты грома… Стук в дверь тоже становился все настойчивее и громче. Задергалась дверная ручка. Делать было нечего. Нужно реагировать. В два бесшумных прыжка журналист оказался у двери, схватил ручку и резко рванул дверь на себя. Перед ним стоял Ион Роман.