Бабочки Креза - Елена Арсеньева

Она умолкла, причем весьма выразительно.

— Вы хотите спросить, не взяла ли список из конверта я? — обиделась Алёна. — Но я даже не понимаю, о чем речь идет!

Снежная королева испытующе взглянула на нее снизу вверх. Глаза ее были сделаны из колючего льда.

— В конце концов, Шведов мог ошибиться и забыть положить список в конверт! — воскликнула Алёна уже возмущенно.

— М-да? — с сомнением переспросила Наталья Михайловна. — Вы полагаете? Ну что ж, возможно. А впрочем, все уже совершенно неважно, в самом-то деле. Шведов уехал, ну и скатерью дорога. От души надеюсь, что больше никогда в жизни о нем не услышу.

Она скомкала письмо и сунула его в сумку. Отбросила ее на соседнее сиденье и повернула ключ в стояке.

«Она что, уезжает?» — изумилась Алёна.

— Ах да, — спохватилась Наталья Михайловна, — я чуть не увезла ваши вещи.

Она перегнулась к заднему сиденью, подхватила Алёнину сумку (отнюдь не из змеиной кожи, а, честно признаемся, из кожзама: Алёна любила часто менять сумки, к каждым сапогам и туфлям была своя, ну а иметь десяток сумок из натуральной кожи — это не с ее гонорарами, извините!) и протянула в окошко. Растерянная писательница приняла свое имущество.

— Ну что ж, все получилось весьма забавно, — сказала Наталья Михайловна. — Разумеется, на половину из того, что Шведов тут понаписал, нужно наплевать и все забыть, но кое над чем есть смысл поразмыслить. Я вам, конечно, признательна, голубушка, — взглянула она на Алёну с видом барыни, которая благодарит горничную за вовремя поданную гребенку, или булавку, или еще что-нибудь такое, — но вам не кажется, что ваше участие в данной истории было достаточно скромным, чтобы претендовать не то что на две тысячи, но даже и на пятьсот евро? Может быть, ограничимся сотней?

Алёна молча вынула из сумки хрустящий конверт и подала ей.

— Ну, сотню все же возьмите, — промолвила Наталья Михайловна уже добродушнее.

Алёна все так же молча покачала головой. Говорить она не могла. Да и сказать было нечего. Ее бывшая подруга Жанна в таких случаях восклицала: «Просто душит смех!»

Черт его знает, может, и в самом деле это было смешно. Сейчас, сейчас, вот только немножко придет в себя одуревшее от неожиданности чувство юмора, и Алёна тоже сможет рассмеяться…

— Ну, нет так нет, как угодно, — безразлично проговорила Наталья Михайловна. Взяла конверт и подняла стекло, шевельнув губами на прощанье. Наверное, их шевеление означало: «До свидания!» Или: «Всего доброго!» Или: «Я вам весьма признательна, а теперь, милочка, ваше место в буфете!»

Несравненная «Мазда» умчалась вдаль по Верхне-Волжской набережной, а Алёна только и могла, что покачать головой.

— Вот тебе и сюжет! — пробормотала она уныло и пошла домой, уверенная, что никогда в жизни не увидит больше ни Натальи Михайловны, ни ее обворожительных серег.

Однако, как любили писать романисты былых веков, рок судил иначе…

1918 год

Наконец Аглая разогнулась — все это время она стояла, скорчившись, глуша боль в груди. Припала было к смотровой щели, но тотчас же отвернулась — нет, не станет она смотреть, как Гектор выйдет и как его убьют… Потом все же не выдержала, снова устремила взор во двор, где Наталья так и стояла, скорчившись под прицелом Хмельницкого.

— Чтоб ты пропала! — с тихой ненавистью прошептала Аглая. — Все из-за тебя! Век бы тебя не видать!

Что-то произошло в ее сознании, какая-то мысль мелькнула по самому краю разума, что-то, касаемое ни в чем не повинной, столь бурно ею проклинаемой Натальи… просвистело, пролетело, как ветер, как пуля… как всадник, который вдруг ворвался во двор… За ним несся целый отряд всадников, и все сплошь матросы. Во дворе резко почернело. Впрочем, форма не спасала от того впечатления, которое эти люди производили. А впечатление было — анархистской вольницы…

Среди толпы выделялись двое. Один был высоченный рыжий матрос — без бушлата, в одной тельняшке, которая треснула на его могучих плечах и груди. Вокруг шеи матроса было обмотано голубое страусовое боа, под которым виднелись промельки массивной золотой цепи. Причем золото отдавало в красный оттенок. Значит, цепь из самого дешевого золота с большой примесью меди, из него делали внушительно толстые и вульгарно массивные часовые цепочки, а называлось оно — самоварным. Бескозырка рыжего матроса была украшена огромным шелковым алым цветком. В одном ухе качалась большая золотая серьга-кольцо — на манер тех, которые носили пираты в романах Роберта Льюиса Стивенсона. Аглая даже не подозревала, что в таком виде нормальный человек на люди может выйти.

На седле впереди матроса сидела женщина… При виде ее Аглая просто-таки забыла, где находится и что вообще творится вокруг.

У женщины были яркие голубые глаза, чудные пепельные, коротко остриженные волосы, великолепная бело-розовая кожа, точеные черты — она показалась бы красавицей, когда б не буйное, свирепое выражение ярости, искажавшее ее лицо. Какая-то Беллона, фурия, эриния — словом, кто-то из этой греко-римско-античной воинственной компании. На ней был тяжелый бушлат (ага, наверное, рыжий матрос галантно отдал своей даме), черная и без того короткая юбка высоко задралась, открыв ногу, обтянутую кружевным черным чулком и обутую в короткий кавалерийский сапожок.

Аглая мигом узнала и чулок, и сапожок. Она видела их в приемной доктора Лазарева.

Так вот она какая, Лариса Полетаева…

Что она здесь делает? Примчалась в поисках украденных вещей? Но как, каким образом комиссарша узнала, куда ехать?

Да нет, глупости, просто случайность!

Тут, словно отвечая ей, Лариса слетела с коня, кинулась к Наталье и принялась хлестать ее по щекам. Наталья отворачивалась, загораживала лицо, но разве спасешься от фурии, которая работала руками, как ветряная мельница — крыльями, и истошно кричала:

— Где Гектор? Говори, где он!

— Я здесь, — послышался спокойный голос.

Хмельницкий и матрос, и их отряды, и Лариса Полетаева — все, как по команде, повернулись к человеку, которому он принадлежал. Только Наталья так и стояла согнувшись, закрывая лицо руками.

— Я здесь, — повторил Гектор. — Отпустите ее, Лариса. Она ни в чем перед вами не виновата. Она помогла вам бежать…

— Бежать? — вытаращила глаза Лариса. — Да вы тут все с ума посходили! Она меня раздела, ограбила, предала! Где мои вещи? Я хочу мои вещи!

По знаку рыжего матроса несколько человек кинулись в дом.

Хмельницкий стоял молча и неподвижно, словно в землю вбитый. Вид у него, надо сказать, был совершенно ошалелый. Взгляд его перебегал со спокойного, даже как бы небрежно улыбающегося Гектора на озверевшую Ларису Полетаеву. Иногда его темно мерцавшие очки обращались на матроса, и тогда тени еще сильнее сгущались на его лице. Отчего-то Аглае показалось, что приезд рыжего в тельняшке обеспокоил Хмельницкого всего сильнее, и даже появление покорно сдавшегося Гектора не могло рассеять обуявшего его беспокойства.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});