Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

для меня.

От матушкиного голоса, необычайно тихого и мягкого, смиренно-нежного, внутри у Онирис вскипали слёзы. Разве это был голос того, кто ненавидит? Неужели у неё в бреду действительно вырвались эти слова, которые ранили матушку в самое сердце? А матушка, помолчав немного, ещё мягче и нежнее позвала:

— Онирис, счастье моё! Если ты не можешь говорить, просто сожми мою руку, мне этого будет довольно. Я буду знать, что ты меня прощаешь.

Слабой, плохо слушающейся рукой Онирис попыталась ответить на пожатие матушки, но ей удалось только шевельнуть пальцами. Дыхание той задрожало от слёз, к пальцам Онирис снова прильнули её губы.

— Благодарю тебя... Благодарю, — защекотал руку девушки горячий матушкин шёпот. — Мне этого достаточно. Всё, не буду утомлять тебя. Я ухожу, но недалеко. Я буду поблизости. Если захочешь меня видеть, дай знать.

Эта виновато-нежная мягкость, шелковисто-вкрадчивая, печальная, окутывающая сердце, ещё долго оставалась с Онирис. Следом к ней зашла госпожа Розгард, поцеловала и ласково поговорила с ней, а потом настал черёд батюшки, который пришёл, чтобы переодеть её и поддержать чистоту её тела. С немного усталой лаской он исполнял всё необходимое, и она с нежностью и благодарностью обняла его руку, да так и уснула с ней, а тот сидел рядом, боясь её потревожить.

Во сне Онирис чудилось, будто кто-то нежно и встревоженно зовёт её по имени, но то были не родители, а возлюбленная. Сколько дней, а вернее, ночей они не виделись? Она потеряла счёт... Болезнь тоже мешала встречам в снах, не давала Эллейв пробиться к Онирис, недуг просто перекрывал эту связь. Сотрясаясь от знобкой дрожи, Онирис плавала между сном и явью, никогда полноценно не засыпая и лишь время от времени впадая в болезненное забытьё.

«Я не выдержу», — сказала она Эллейв в их последнюю встречу. Так и случилось, она не выдержала, она уже там, во сне чувствовала, что подламывается, как тонкий стебель цветка, но Эллейв с беспощадным напором продолжала гнуть своё, и Онирис, попав между двух огней — между матушкой и возлюбленной — сломалась. Она предупреждала, она умоляла, пыталась оттянуть их встречу, их столкновение, став как бы прослойкой между ними, и это её искорёжило. Предчувствие страшной чёрной стены и сейчас не покидало её, никуда не делось, но она уже не могла предотвратить катастрофические последствия столкновения. В том, что они будут именно такими, она не сомневалась. Она знала, что это будет катастрофа.

Матушка лишь на пару часов в день уезжала по делам, а всё остальное время находилась дома. В комнате Онирис она не сидела, ждала её зова или в своём кабинете, или в библиотеке. Пару раз у двери комнаты дочери слышался её вздох и медленные, задумчивые шаги.

— Батюшка, — слабым шёпотом обратилась Онирис к сидевшему рядом отцу. — Пожалуйста, передай матушке, что мне хотелось бы её увидеть.

— Да, дорогая, — поднялся тот.

Он вышел, а вскоре послышались стремительные матушкины шаги. Дверь открылась, и на пороге показалась она сама — опрятно одетая, завитая, с жадно устремлёнными на Онирис блестящими глазами. Выражение её лица было сложно точно определить — смесь волнения, напряжённого ожидания, вины и нежности. Её губы вздрогнули и приоткрылись, глаза влажно замерцали.

— Ты звала меня, радость моя... Я здесь.

Онирис приподняла руку от одеяла, и матушка тут же очутилась рядом, присела и нежно сжала её пальцы между своими ладонями.

— Как ты, дитя моё? Тебе хоть немного лучше?

— Трудно сказать, — чуть слышно проронила Онирис. — Озноб сильный. Тяжело...

Матушка горько прикрыла глаза, закивала.

— Знаю, детка, знаю. Доводилось самой болеть... Месяц провалялась тогда. Но ты быстрее поправишься, вот увидишь... Я счастлива, родная... Счастлива, что ты позвала меня, что захотела меня увидеть. Ожидание было невыносимым. Я уже в полном порядке. И буду в порядке, больше подобного не повторится, клянусь!

Онирис молчала, собираясь с силами для новых слов, а матушка ждала, пожирая её влажным, полным нежной боли взором.

— Почитай мне что-нибудь, — попросила наконец Онирис. — Твои стихи, например... Я слышала, у тебя готовится новый сборник.

Матушка просияла, её глаза заблестели радостью.

— Да, родная, с удовольствием. Сколько пожелаешь. — И позвала: — Тирлейф! Принеси мне из кабинета кожаную папку, что лежит на столе сверху.

Отец принёс требуемое и с поклоном вручил. Матушка кивнула. Раскрыв папку, она принялась листать. Пересев к Онирис поближе, она приглушённо-трепетным, тихим голосом прочла несколько стихотворений; потом её руки задрожали, она встряхнула пышной шапкой своих упругих кудрей, отбросила папку и обрушилась на Онирис градом поцелуев. Она сгребла её в объятия, приподняв от постели, и, жадно целуя, шептала:

— Ты — всё для меня, дитя моё... Ты жизнь моя, душа и сердце... Ради тебя я готова на всё: на смерть, на преступление... На что угодно! Только живи, только будь здорова!

Тёплые капельки из её глаз падали Онирис на щёки и губы, тут же размазывались целующими матушкиными устами. Онирис дрожала от озноба, от которого не особенно спасали два одеяла и горячие объятия родительницы — облитая её слезами, зацелованная, сама почти плачущая. А матушка, жадно лаская её щёки и волосы пальцами, покачивала её в своих руках и шептала жарко и страстно:

— Раньше я не понимала Севергу... Её любовь к дочери мне казалась чем-то чрезмерным, даже нездоровым. А теперь, когда сама люблю так же — понимаю. Это не любовь, это нечто большее... Больше, чем что-либо на свете! И вместе с тем я понимаю, что могу не справиться с такой любовью. Северга могла... Она — великая. Громада, глыба! Огромная гора! Мне до неё, как до небес... Я — маленькая, и душа у меня маленькая... Огромные чувства мне не по плечу. И я боюсь, что задушу тебя своей любовью... И буду смертельно ревновать... Я страшусь того времени, когда ты начнёшь задумываться о семье... Мужья — пусть, они меня не особо беспокоят. Но если это будет женщина... О, Онирис, тогда я сойду с ума от ревности! Возможно, то, что я говорю, пугает тебя... Я сама себя боюсь! Как ты могла подумать, что я ненавижу тебя?! Нет, нет, детка, не ненависти моей тебе следует бояться, а моей любви! Потому что она чрезмерна. Я не хочу тебя отпускать, не хочу никому отдавать. Во мне нет мудрости, нет разумной сдержанности и рассудительности, как в Розгард... Я живу и чувствую чрезмерно, через край. Сама осознаю преувеличенность