Протокол - Жан-Мари Густав Леклезио

Внизу, на длинном плоском пыльном пространстве, на солнце, на испепеляющей жаре, расположились набережные; корабли, угольные краны; Морская таможня; в доках работают одиннадцать докеров. Каждые три минуты шкив выгружает на землю кипу хлопка или связку бревен. Грузы приземляются в доках в шлейфе душного запаха, со скользящим шумом, и раскаленный добела воздух то и дело вздрагивает.

В полумраке гостиничного номера студент-негр читает детектив из «Черной серии». Старухи с биноклями шпионят за обитателями мансард.

Луиза Маллампар лежит на шелковистых простынях, очертания ее светлокожего тела кажутся расплывчатыми, она думает о столе, покрытом скатертью с цветочным рисунком, в центре которого стоит большой стакан холодной воды.

Все это — жара, что ветвится, стелется по земле. Слабенькое дрожащее дуновение создает складки вокруг предметов. Земля, вода и воздух превратились в скопление черных и белых частиц, смешивающихся, как миллион муравьев. Не осталось ничего по-настоящему противоречивого, ничего дикого. Как будто мир нарисовал двенадцатилетний ребенок.

Маленькому Адаму скоро исполнится двенадцать; вечером, на ферме, когда на улице идет дождь, когда коров гонят домой по пустым дорогам, он слушает колокольный звон и чувствует, что земля увядает, берет большую голубую картонку и создает мир.

Наверху, слева, он рисует цветными карандашами красно-желтый шар; это вроде как солнце, но без лучей. Для равновесия, вверху справа, он рисует другой шар: синий, с лучами. Это солнце, поскольку имеет лучи. Потом он проводит прямую линию над солнцем-луной и луной-солнцем. Зеленым карандашом он чертит маленькие вертикальные врастающие в горизонт черточки. Это хлеба и травы. У некоторых есть бороды, это елки. На бело-меловом небе черная лошадь с паучьими ногами-лапами наскакивает на человечка из консервных банок и волос. Коричневым и лиловым, с желтым обрамлением, на всех пустых местах на картонке он рисует звезды. Среди звезд черная точка превращает небесное тело в живое существо, которое глядит на нас из своего бактерийного ядра странным, единственным, как у клеща, глазом.

Маленький мальчик Адам рисует странный мир. Он рисует сухую, квазиматематическую вселенную, где все легко разгадывается при помощи шифра, к которому существует всего один ключ; в коричневую рамку на картоне можно без труда вместить множество людей: торговцев, матерей, маленьких девочек, чертей и лошадей. Они зафиксированы точно, и материя, из которой они состоят, нерасторжима, независима и распределена по категориям. Кажется, будто на самом деле существует некое божество из табакерки, отдающее команду ходить по струнке и приказывающее всему сущему «быть». А еще кажется, что все заключено во всем, и так до бесконечности. Все — во всем, и в неумелом детском рисунке Адама, и в календаре Компании по торговле пищевыми продуктами «Рогаль», и в квадратном метре ткани «Принц Уэльский».

Другой пример поселившегося в Адаме безумия — пресловутая Синхронность. Синхронность, необходимый элемент Единения, предчувствие которого пришло однажды к Адаму, может, во время происшествия в Зоопарке, или из-за случая с Утопленником, или из-за множества других эпизодов, о которых мы сознательно умолчали. Синхронность есть полное уничтожение времени, но не движения: это уничтожение не обязательно должно быть задумано как мистический опыт, но как постоянная отсылка к воле абсолюта в абстрактном рассуждении. Речь идет о том, чтобы, совершая какое-то действие — например, куря сигарету, — чувствовать вкус миллионов других сигарет, реально выкуриваемых миллионами других индивидуумов на земле. Чувствовать вкус миллионов бумажных фильтров, приоткрывать губы и вдыхать несколько граммов воздуха, смешанных с табачным дымом; и тогда курение становится единым, общим действием и превращается в Род занятий; может вступить в действие привычный механизм космогонии и мифологизации. В некотором смысле это отход от нормальной философской системы, отталкивающейся от действия или ощущения, чтобы прийти к облегчающему познание понятию.

Этот процесс, относящийся ко всем мифам в целом — к рождению, войне, любви, временам года или смерти, — может быть приложим ко всему; каждый предмет — коробок спичек на полированном столе красного дерева, клубничина, тиканье часов, форма буквы «Z» — бесконечно воспроизводятся в пространстве и времени. Существуя миллионы и миллиарды раз одновременно со своим разом, они становятся вечными. Но их вечность автоматична: они не нуждаются в том, чтобы быть в какой-то момент созданными, они присутствуют во все времена и повсюду. В носороге имеются все элементы телефона. Наждак и волшебный фонарь существовали всегда; луна — это солнце, а солнце — луна, земля марс юпитер виски с содовой и тот странный инструмент, что скоро изобретут, и который будет создавать или разрушать предметы, и чей состав давно известен в мельчайших деталях.

Чтобы хорошо в этом разобраться, нужно, по примеру Адама, встать на путь достоверностей, иначе говоря — материалистического экстаза. Время в этом случае все больше сжимается; его отзвуки становятся все короче; подобно утратившему опору коромыслу, предыдущие годы быстро превращаются в месяцы, месяцы — в часы, в секунды, в четверти секунды, в 1/1000, а потом вдруг неожиданно исчезает все, кроме единственной неподвижной точки Вселенной, и вот она — вечность. То есть бог, которого никто не создавал и чье существование — тайна за семью печатями. Речь не идет ни о психологической фиксации, ни о мистицизме или аскезе в чистом виде. Это выражение не вытекает ни из жажды общения с Богом, ни из стремления к вечности. Захоти Адам взять верх над материей, над собственной материей, используя те же движущие силы, что у этой материи, он проявил бы еще одну слабость.

Это не вопрос желания в чистом виде; как не был давешний вопросом о сигаретах, которые можно курить на земле. Адам анализирует, он творит здравое рассуждение. Отталкиваясь от своей человеческой плоти, от всей суммы имеющихся у него ощущений, он самоуничтожается через двойную систему умножения и отождествления. Благодаря этим двум величинам он может рассуждать как в будущем, так и в настоящем и в прошлом. В той мере, в какой два этих слова воспринимаются в их истинном значении, то есть как слова. Или в ближайшем, или в далеком. Он медленно самоуничтожается через самосоздание. Он творит симпоэзию[23] и приходит не к Красоте, Уродству, Идеалу, Счастью, а к забвению и отсутствию. Вскоре он перестает существовать. Он уже не он. Он потерян, он — слабая частица, продолжающая двигаться и описывать себя. Он стал бледным призраком, одиноким, вечным, огромным, кошмаром сиротливых старух, который созидает себя, умирает, живет снова и снова и исчезает во тьме сотни, тысячи и миллиарды раз, которые на самом деле — один бесконечный раз, и не является ни тем, ни другим.

* * *

О. Вот как Адам изложил дальнейшие события в желтой школьной тетрадке, поставив в заголовок обращение «Моя дорогая Мишель». Тетрадь потом нашли наполовину обгоревшей. Некоторые отрывки пропали: страницы вырывали, чтобы завернуть кроссовки или мусор, использовали в качестве туалетной бумаги, а некоторые просто обуглились. Воспроизвести их мы не сможем и заменим соответствующими по объему пробелами.

«За несколько дней до того, как хозяева дома должны были вернуться и вышвырнуть меня на улицу, я решил сходить в город. Было около двух, а может, трех часов, и я надеялся увидеть Мишель, или собаку, или кого-нибудь еще и купить сигарет, пива и еды. Важней всего было найти Мишель и одолжить у нее 1000 или даже 5000 франков; я составил короткий список на пустой сигаретной пачке,

курево

пиво

шоколад

еда

бумага

газеты по возможности

и намерен был точно следовать этому порядку.

Сигареты я всегда покупал в киоске у городских ворот. В маленьком, тихом и чистом баре «У Гонтрана», где на стенах висели открытки. За табачным прилавком из выкрашенного в темно-коричневый цвет дерева стояла продавщица в полосатом платье лет шестидесяти — шестидесяти пяти. В глубине бара спала овчарка, на алюминиевой бляхе ошейника было выгравировано ее имя — Дик.

За пивом я заходил в бакалею, в этом просторном и прохладном магазине самообслуживания покупки нужно было складывать в плетеные корзины из красного пластика. Я взял на входе корзину, кинул в нее бутылку светлого пива, заплатил и вышел.

Шоколад: в той же бакалее. Но его я не купил, а украл. Сунул плитку под заправленную за ремень рубашку. Когда стоял в очереди в кассу, пришлось втянуть живот, чтобы не выпирала. Я едва дышал, но ни продавщица, ни верзила-охранник ничего не заметили. По-моему, им вообще на все плевать.

Оставались еда, газеты и бумага.