Три встречи в Париже - Мария Чепурина

Остаток дня мы провели, прогуливаясь по району, где расположен вход в катакомбы. Назывался он Монпарнас. Это был второй по известности богемный район Парижа после Монмартра: менее знаменитый, менее туристический, менее людный и, к счастью, не злачный. Здесь до сих пор сохранились кафе, в которых собирались художники начала XX века: Амадео Модильяни, Марк Шагал, Фернан Леже, Сальвадор Дали…

В среду мы решили, что с мертвяками пора заканчивать, и выбрали самое новое, самое современное, что только было в Париже, — Дефанс. Кажется, я уже упоминала этот район, арку которого видела с Триумфальной. Теперь мы наконец-то рассмотрели эту арку вблизи. Квадратная сама, она словно состояла из тысяч таких же квадратных окошек с зеркальными стеклами, разделенными крест-накрест на четыре секции — естественно, тоже квадратные. Внутри арки, то есть под ее сводом, были натянуты два больших белых полотнища, напоминающие крылья. Если встать под ними, можно было заметить прозрачный, похожий на яйцо лифт, время от времени пробегающий по внутренней стороне арки: по-видимому, внутри находились какие-то учреждения.

Сам район Дефанс ужасно мне понравился. Фотографировать хотелось все подряд. Необычные изогнутые крыши, бегающий по улице паровозик в виде космической ракеты, странные скульптуры и — небоскребы, небоскребы, небоскребы! Округлые и угловатые, симметричные и нет, серийные, парные и уникальные — тут было все, кроме низких домов! Миллионы окон, стеклянные украшения, металлические детали сооружений и выложенные белыми плитами улицы делали Дефанс невероятно светлым, ярким… и каким-то даже неземным. Да, точно! Оказавшись здесь, я словно перенеслась на другую планету, жители которой обогнали нас в развитии лет на триста.

В четверг мы отправились в Дом инвалидов — здание XVII века с огромным золоченым куполом, который я уже видела, только издали — с Нотр-Дама. Изначально этот дом был госпиталем и приютом для ветеранов войн. Теперь он славился как усыпальница Наполеона, саркофаг которого, стоящий в специальном круглом зале, был окружен напольной мозаикой, где были выложены названия самых важных побед знаменитого императора. Среди них было Moscowa — сражение на Москве-реке. Бородинская битва по-нашему! Бонапарт считал, что победил в ней! Вот наивный!

Недалеко от папаши покоился его сын — Наполеон II, знаменитый только тем, что никогда не правил. В отдельном зале были саркофаги других знаменитых полководцев Франции. Впрочем, их имена мало что говорили даже моим получающим историческое образование спутницам. С другого входа был Музей истории Второй мировой войны. От нечего делать мы сходили и туда: посмотрели на оружие и оценили содержимое рюкзаков солдат союзных армий.

В пятницу мы получили в школе сертификаты о прохождении двухнедельных языковых курсов и отправились в Музей Орсэ — смотреть произведения художников конца XIX — начала XX века. Этот музей находился в здании старинного вокзала — и изысканные вокзальные часы до сих пор висели под его сводами. Больше всего мне понравилась скульптура белого медведя: не знаю уж, что хотел сказать автор и какого течения в искусстве он придерживался, но зверь вышел ужасно обаятельным. Гладкий, блестящий, он выглядел так, словно вырублен не из камня, а из сахарной глазури.

Суббота стала днем малых музеев. Мы снова погрузились в атмосферу старины, побывав в двух музеях мебели с воссозданными интерьерами прошлых веков, Музее старинной одежды (там были настоящие, ношенные кем-то платья с кринолинами!) и Музее народных ремесел, где освещался исконный быт простого французского народа. Интересно, что во все эти места мы попали по одному и тому же билету — своеобразному «проездному» на музеи. Такие пропуска, рассчитанные на один, три или пять дней, можно было купить в кассах метро.

Наконец настало воскресенье. Наш последний день в Париже. И последний день недели, в течение которой мои мысли постоянно занимал Жан-Батист.

Начиная с понедельника мы переписывались ежедневно. Иногда даже несколько раз в день: я могла выйти на связь перед занятием, на перемене, после занятия и еще потом, если удавалось зайти в интернет-кафе.

Последнее время идея связать свою жизнь с французом уже не казалась мне такой привлекательной, как раньше. Я бы даже сказала, что эта идея полностью ушла в прошлое… если б не познакомилась с Жан-Батистом. Удивительно, насколько хорошо мы понимали друг друга! Он разделял мои взгляды на многие вещи, любил те же фильмы и те же книги, что нравились мне… Конечно, мы говорили в основном не о русских авторах, а об англоязычных, но имена Достоевского и Толстого моему другу тоже были известны. Вообще, одним из качеств, сразу расположивших меня к Жан-Батисту, стала его образованность: о России он знал на порядок больше, чем те французы, с кем я встречалась, мог поддержать разговор хоть о физике, хоть об истории, да и писал исключительно грамотно: если письма моих прежних «кавалеров» нередко были составлены кое-как, без диакретических знаков[11], с жаргонными выражениями, то Жан-Батист был всегда очень литературен. Его письма читались легко и приятно, без словаря. Он не был слащавым, не рассыпался глупыми комплиментами, как Адам, не подсовывал мне своих сочинений, чтобы польстить, как Фабьен, не строил из себя экскурсовода или учителя, как Антошка. Жан-Батист с самого начала стал моим другом — таким другом, с которым можно говорить о чем угодно. Несмотря на все мои знания о различиях национальных характеров, чужом менталитете, стереотипах и предрассудках, между нами появилось настоящее духовное родство. И знаете что? Как ни банально это звучит, но мне показалось, будто я знаю этого парня всю жизнь.

Мы переписывались о разном, но одна тема поднималась практически в каждом письме — фотография. Мою Жан-Батист давно видел, а вот свою предоставить отказывался. Он то игнорировал мои просьбы, то отнекивался под разными предлогами, то обещал прислать позже. В конце концов я заподозрила, что общаюсь либо с девчонкой, либо с уродом, либо с каким-нибудь марсианином. В субботу, зайдя в интернет-кафе, я прямо высказала Жан-Батисту свои опасения. А в воскресенье, когда снова оказалась в Сети, с радостью и волнением увидела на его письме значок скрепки — заветный файл.

Я так и не поняла, почему Жан-Батист так долго отказывался показать мне свое лицо. Лицо это было приятным и симпатичным: карие глаза, каштановые, немного вьющиеся волосы, родинка между губами и подбородком. На вид моему другу было не шестнадцать, как он сказал, а все восемнадцать, а то и двадцать. Впрочем, это мне понравилось — кто же откажется от взрослого парня! Не выдержав, я погладила нарисованное на мониторе лицо. В этот момент за спиной раздался голос Карины: