Балдежный критерий - Уильям Тенн

И ваг он сидел, тщательно упакованный, как подарок ко дню рождения. В целом положение не улучшилось, решил Мэншип. С другой стороны, они вроде бы не собирались пока ставить его на лабораторную полку рядом с пыльными банками с заспиртованными флефнобскими эмбрионами.

Тот факт, что он был первым человеком в истории, вступившим в контакт с внеземной расой, почему-то ни капельки не радовал Клайда Мэншипа.

Во-первых, размышлял он, контакт был какой-то неполноценный — больше похожий на знакомство необычно окрашенного мотылька с банкой энтомолога, нежели на торжественную встречу гордых представителей двух разных цивилизаций.

Во-вторых, что гораздо важнее, такого рода рукопожатие в космосе скорее могло порадовать астронома, социолога или даже физика, чем доцента кафедры сравнительного литературоведения.

Мэншип много раз в своей жизни мечтал о чем-то. Но он мечтал, например, о том, что присутствует на премьере «Макбета» и видит, как разгоряченный Шекспир умоляет Бэрбейд-жа не выкрикивать монолог «Завтра, завтра, завтра» в последнем акте: «Ради Бога, Дик, пойми — у тебя только что умерла жена, ты сам вот-вот потеряешь королевство и собственную жизнь. Не надо орать, как Мег в "Русалке", когда она требует дюжину эля. Философичнее, Дик, вот в чем идея, медленно, печально и философично. И как бы слегка недоумевая».

Или он воображал, как сидит среди толпы людей году эдак в 700-м до новой эры и вдруг встает слепой поэт и впервые произносит: «Гнев нам, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына…»

Или будто бы он гостит в Ясной Поляне, и Толстой с отсутствующим взглядом входит из сада в дом и бормочет: «Вот только что пришла в голову мысль написать рассказик о вторжении Наполеона в Россию. А какое название! "Война и мир". Ничего претенциозного, ничего заумного. Очень просто — "Война и мир". Они там в Петербурге со стульев попадают. Точно вам говорю. Разумеется, сейчас это всего лишь коротенький рассказик, но я, вероятно, придумаю несколько эпизодов, чтобы расширить произведение».

А путешествия на Луну и другие планеты Солнечной системы, не говоря уже о центре Галактики, — да еще в одной пижаме? Нет уж, увольте, от такого блюда у Клайда Мэншипа слюнки явно не текли. Если уж на то пошло, в своих мечтах он не забирался дальше, чем, скажем, на поднебесный балкон Виктора Гюго в Сен-Жермен де Прэ или на греческие острова, где пылкая Сапфо влюблялась и под настроение время от времени пела.

Вот профессор Боулс или кто-то еще из этих заносчивых мальчишек с кафедры физики — чего бы они только не дали, чтобы оказаться на его месте! Стать объектом настоящего эксперимента, который не укладывается ни в одну земную теорию, познакомиться с фантастическими технологиями, — вероятно, они бы сочли, что в обмен на все это было бы выгодно и даже почетно подвергнуться вивисекции, которая, по мрачному убеждению Мэншипа, завершит сегодняшний праздник. Кафедра физики…

Мэншип вдруг припомнил замысловатую вышку, усеянную серыми изоляторами; кафедра физики воздвигала ее на поле Мэрфи. Из окна комнаты в Каллахан-Холле он собственными глазами наблюдал, как растет субсидируемый правительством проект по изучению радиации.

Не далее как вчера вечером, когда вышка достигла уровня его окон, Мэншип подумал, что она скорее похожа на средневековую осадную машину, предназначенную сокрушать стены крепостей, чем на современное устройство связи.

Но когда Лирлд упомянул, что односторонняя телепортация никогда раньше не удавалась, Мэншип подумал, а не является ли эта недостроенная башня, заглядывающая обрывками электронной мешанины к нему в окно, причиной того кошмарного пюре, в котором он теперь увяз.

Может, эта вышка стала недостающим звеном в аппарате Лирлда, своего рода антенной, или заземлением, или чем-нибудь еще? Если бы он хоть немного разбирался в физике!.. Восемь лет высшего образования были здесь совершенно бесполезны.

Он стиснул зубы, но прикусил язык и был вынужден отложить всякие размышления, пока не прошла боль и не высохли слезы.

Ну а даже если бы он знал наверное, что эта башня сыграла решающую, хотя и пассивную роль в его перемещении через межзвездное пространство? Если бы он мог определить ее роль в мегавольтах и амперах — разве эти знания могли принести хоть какую-то пользу в его невозможном положении?

Он все равно так и оставался бы отвратительным плоскогла-зым неразумным чудовищем, случайно подобранным где-то на задворках Вселенной, окруженным существами, для которых его основательное знание многочисленных литературных шедевров астрономического объекта 649-301-3, даже если допустить чудо перевода, будет звучать шизофренической словесной мешаниной.

Погруженный в отчаяние, Мэншип безнадежно дергал материал, в который был завернут. Вдруг в руках у него оказались два маленьких обрывка.

Для того чтобы как следует рассмотреть их, света было недостаточно, но на ощупь он определил материал безошибочно: бумага. Его завернули в огромный лист бумаги или чего-то очень похожего.

Что ж, здесь есть своя абсурдная логика. Поскольку отростки флефнобов состояли только из нежных щупальцев, которые либо заканчивались глазами, либо просто сужались, и поскольку им нужны были выступы на лабораторном столе, чтобы сидеть вокруг него, то, с их точки зрения, бумажная клетка являлась вполне надежным местом. Их щупальцам здесь не за что было ухватиться, а силы, видимо, недоставало, чтобы порвать бумагу.

Несмотря на то что Мэншип никогда не был атлетом, он все же верил, что в крайнем случае сумеет освободиться из бумажного мешка. Эта мысль успокаивала, хотя в данный момент пользы от нее было не больше, чем от озарения насчет вышки на поле Мэрфи.

Если бы только существовал какой-нибудь способ передать информацию маленькой группе Лирлда! Может быть, они бы тогда поняли, что их «Безумный ужас из гиперпространства» обладает кое-какими интеллектуальными способностями, и, возможно, как-то отправили бы его обратно. Если бы захотели.

Вот только передавать информацию он не мог. По причине совершенно разных эволюционных путей человека и флефноба Мэншип мог только принимать. Поэтому бывший доцент кафедры сравнительного литературоведения Клайд Мэншип тяжело вздохнул, опустил плечи и настроился на прием.

Еще он аккуратно и нежно разгладил складки на пижаме, и не столько из-за латентных портновских амбиций, сколько из-за того, что ощутил болезненный укол ностальгии; он вдруг понял, что этот недорогой зеленый костюм весьма стандартного покроя был единственным артефактом, который остался у него от прошлого мира. Единственный сувенир, так сказать, от цивилизации, которая произвела на свет Тамерлана; эта пижама была по сути связующим звеном между его физическим телом и Землей.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});