Перед зеркалом. Двойной портрет. Наука расставаний - Вениамин Александрович Каверин

Трудно было назвать Володю с его кривыми ногами и синими – вопреки тому, что он брился дважды в день, – щеками интересным мужчиной, но когда Мария Игнатьевна входила в азарт, она не останавливалась перед мелочами.

– Вот и взялись бы за дело!

– За кого вы меня принимаете!

– Марья Игнатьевна, а вы, оказывается, сплетница, – грустно сказал Тепляков. – И интриганка.

– Сплетница – да, потому что все женщины сплетницы, а интриганка – нет. Ведь Ватазин – больной человек. У него уже было два инфаркта.

– А по-моему, нехорошо так о ней говорить, – сказала Скопина, слушавшая до сих пор молча. Она всегда мучительно краснела, вмешиваясь в разговор, задевавший личные отношения. – Ведь мы, в сущности, ее совершенно не знаем. А мне она нравится. Мы на днях познакомились. Она добрая. И вежливая. У нее сестра умерла, она племянника воспитывает и рассказывала мне о нем… Так не мог бы рассказывать плохой человек. И вообще все как один говорят, что в лаборатории все буквально заиграло с ее появлением.

– Может быть, и заиграло, – сказала добрым, сердитым голосом Мария Игнатьевна. – Но как бы эта игра плохо не кончилась!

С чувством вдруг охватившей его ревности, от которой остро заболела голова и захотелось что-нибудь сломать, сокрушить, Коншин выслушал этот, впрочем, вскоре оборвавшийся разговор.

«Так вот что – Ватазин, – думал он. – Ну да почему бы и нет? Боже мой! А я еще сегодня серьезно думал о ней, вспоминал, волновался. – Он уже забыл о том, что думал о Леночке не только равнодушно, но готовился к подчеркнуто спокойному разговору, после которого невозможны были бы новые встречи. – И уже весь институт знает об этом! И обсуждаются планы, как спасти от нее Ватазина. Так, может быть, и вся эта история с мужем была выдумана, чтобы расплеваться со мной?»

У него было напряженное, взволнованное лицо, он это знал. Но ему всегда удавалось (когда это было необходимо) как-то «распускать», освобождать лицо. Так он поступил и в этот раз: вызвал Володю Кабанова и стал с непривычной для него строгостью выговаривать ему за то, что в его работе одно осталось недоказанным, а другое похоже на артефакт.

– Только этого еще не хватает!

Но когда Леночка позвонила через несколько дней, он уже справился с собой и был совершенно спокоен.

– Как дела?

Коншин ответил осторожно:

– Все хорошо, спасибо.

– А почему не звонишь?

– Но мы же условились.

– Что же, что условились! Мог бы и позвонить. Здороваться перестал.

– То есть?

– Вчера нос к носу столкнулись в коридоре. Посмотрел прямо в лицо и прошел мимо.

– Да что ты! Извини. Должно быть, задумался.

– Не знаю, не знаю. А я уже решила, что ты поверил своей старой сплетнице.

– Какой сплетнице?

– Да Ордынцевой же!

– Марии Игнатьевне? А о ком же она сплетничает?

– Не притворяйся, пожалуйста, – уже сердито сказала Леночка. – Она по всему институту распустила грязную сплетню, будто я уморила Ватазина.

– Как уморила?

– Неужели не знаешь? У него третий инфаркт.

Она еще что-то говорила, но он уже еле слушал. Значит, Мария Игнатьевна на ветер слов не бросала! Мигом вся история отношений между Леночкой и Ватазиным выстроилась перед ним.

– Вообще мне надо с тобой поговорить, – сказала Леночка.

Он назвал день – не близкий, даже далекий..

– Понятно. А поскорее нельзя?

«Сказать нет?» – мысленно спросил он себя. И сказал:

– К сожалению, нет.

– Понятно, – повторила она. – А ты не можешь ко мне заглянуть?

Он снова хотел сказать «нет», но она продолжала:

– По старой памяти.

Теперь в голосе почудился смех, и он успокоился. Леночка подчеркнула это «по старой памяти», стало быть, поняла, что все между ними кончено. И может быть, даже надо встретиться, чтобы эти новые, ни к чему не обязывающие отношения установились. Но они установились и без новой встречи.

23

Коншин пил немного, но он и не нуждался в том, чтобы пить много. Уже после третьей рюмки жизнь казалась ему пресной и хотелось украсить ее какой-нибудь неожиданностью, подчас острой или даже опасной.

Левенштейн знал это и хотел проводить его до стоянки такси, но Петр Андреевич отказался. Ему хотелось, чтобы тот памятный вечер, когда бугай «слетел с копыт» и он отвез Хорошенькую домой, повторился.

Многое было похоже. Пар клубящимися шарами выкатывался из дверей «Бухареста». Снег неподвижно висел в воздухе словно нарочно, чтобы все видели, как он искрится в голубоватом свете. Но в очереди стояли какие-то толстые бабы, не нуждавшиеся в покровительстве Коншина, скучно садившиеся в подходившие машины. Хорошенькой не было, а между тем ему нужно было увидеть ее положительно «до зарезу», и он решил, что ничего не произойдет, если вместо «Лоскутово» он скажет водителю «улица Алексея Толстого». Может быть, он посоветуется с ним, если попадется толковый парень. Он попросит его подождать, а сам поднимется по лестнице и постарается вообразить, что получится, если он нажмет кнопку звонка. Может быть, он просто постоит на лестнице и уйдет. Самое важное заключалось в том, что он необыкновенно отчетливо помнил не только адрес, но и обитую клеенкой дверь, на которой осталось пятно от